Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

Третий зациклился на моем ухе. Раз десять он облизал его холодным языком, а затем возомнил, будто сможет протолкнуть в узкое отверстие моего чувствительного уха то, что никак не могло туда войти, и при этом, дыша на меня невыносимым смрадом, орал, что доберется до барабанной перепонки и до самого гипофиза, не будь он Крюк (такова была его кличка). Я пыталась убедить его, что эта операция доставит больше неудобств ему, чем мучений мне, но он остался глух к моим доводам (возможно, в основе его действий лежала зависть к моим ушам), с маниакальным упрямством дернул за мою серьгу и разодрал мне мочку уха. Но на том дело не кончилось. Поняв, что введение в ушное отверстие невозможно, сколько бы он ни тужился, он ударил меня кулаком в тот же глаз, куда попали выделения Сада, и, плотно усевшись задом мне на лицо, принялся мять то, что в моем ухе не поместилось, дабы оросить рвотой мои щеки; вскоре от тяжести этого монстра мое лицо от недостатка воздуха побагровело, едва ли не почернело. Я смогла перевести дух только потому, что Сад отпихнул ногой Крюка, но надо мной нависла новая опасность: вожаку наскучило быть пассивным зрителем и, докурив сигарету, он по-новому распорядился моим телом, и тогда Пиявка впился мне в губы своим мерзким ртом, а рот какого-то человека, которого я не могла разглядеть, впился в зад Пиявки, который смирился с этим без ропота и удивления, а Гастон Сад вошел в меня, а сам, закатив глаза, вылизывал белые веснушчатые ягодицы неизвестного, стонущего баритоном. Этот змеиный клубок не распадался больше часа, но я каким-то чудом выжила.

Все мы четверо стонали. Я, естественно, от боли. Но одновременно я притворялась, чтобы их развлечь: закричи я, они вконец распустили бы руки, чтобы заставить меня замолчать, и теперь я не писала бы этих строк. После того как эти трое разбойников испробовали все доступные их воображению комбинации из четырех тел, они решили вычесть единицу из этого неудобного числа и, сделавшись кощунственной троицей, отошли в угол покомбинироваться среди своих; они позабыли обо мне и о ноже Главаря, валявшемся в нескольких метрах от моих рук, которые, несмотря на путы, сумели ценой огромных усилий дотянуться до ножа; так, миллиметр за миллиметром, я разрезала веревки сначала на запястьях, потом на ногах.

Измочаленная, истерзанная болью, с лужей крови в ухе, со слипшимся лобком, я еле-еле встала на ноги. Трое незадачливых мафиози позабыли, что надо было хотя бы допросить меня, что нельзя было меня так оставлять; им следовало бы продолжать избиение, или сторожить меня, или обуть в «бетонные сапоги» и бросить в Сену за неуплату или за попытку обмануть преступников — результат тот же. Однако троица сцепилась в клубок взаимоуслаждения и не разглядела, что я в двух шагах от них пригладила волосы, очистилась, как могла, от всего липкого и вонючего, облепившего тело, отшвырнула рванье, в которое превратилось мое и без того изношенное платье, и выбрала среди одежды куртуазной троицы все, что мне помогло бы сбежать очень далеко, где до меня не доберутся эти трое, в тот момент изображавшие цветущий клевер.

Я направилась в аэропорт, на сей раз имея при себе чуть больше денег: в карманах гангстеров я нашла пачку франков и даже ключи от машины, на которой меня увезли. Итак, нажимая на газ так, словно мне хотелось продавить педаль до самой преисподней, я спаслась бегством. На самолет до Багам я опоздала, а барышня за стойкой, заметив, как я нервничаю, любезно устроила меня на следующий рейс, вылетавший через пять дней, но, увидев, что эта перспектива меня далеко не успокоила, предложила мне вылететь в Танганьику, а там сделать пересадку и все-таки достичь вожделенных островов. Излишне упоминать, что я запрыгала от счастья и даже хотела обнять и расцеловать девушку, но та — возможно, ощутив легкое дуновение моего смрада, — загородилась руками и пожелала мне удачи.

В четыре часа дня по местному времени объявили о посадке в Дар-эс-Саламе. Не могу отрицать, что этот город, а точнее, его звонкое имя, словно перенесло меня в сказки «Тысячи и одной ночи». Когда я спустилась по трапу, нелепость моей одежды стала почти незаметна среди стольких человек, завернутых и затянутых в продукцию более тысячи текстильных фабрик со всего мира. По словам любезной барышни из парижского аэропорта, в Дар-эс-Саламе мне предстояло пробыть лишь около трех часов, ибо в шесть вечера по местному времени я должна была сесть на самолет компании «Танганьик эйр», вылетающий в Нассо, и, если я до отправления тихо посижу в уголке аэропорта, со мной все будет нормально. В половине шестого по местному времени я решила обратиться в справочное бюро аэропорта, чтобы спросить о шестичасовом рейсе «Танганьик эйр». Там мне порекомендовали прочесть надписи на табло, но сколько я ни искала, ничего не обнаружила и потому вернулась в бюро потребовать разъяснений. «Для этого вы здесь находитесь», — сказала я с властностью клиентки мужчине за окошком. Тот оглядел меня, выгнул бровь, словно бы сомневаясь в моем здравом рассудке, пошушукался по-немецки с коллегой; последний попросил у меня паспорт, и через три минуты я уже оказалась под арестом в иммиграционной службе, раздетая догола, делая мостик перед парой доберманов, которые обнюхали меня вволю, погружая свои мокрые носы во все попавшиеся отверстия. Очевидно, пахло от меня чрезвычайно дурно, потому что псы безутешно завыли и только после того, как мне разрешили принять ванну и смыть пятна крови и спермы — предварительно сфотографированные и изученные полицейским экспертом, почти неотличимым от полицейских собак, — любознательные животные смогли успокоиться.

В шесть часов вечера по местному времени, когда мне полагалось сидеть в лайнере «Танганьик эйр» лицом к Нассо, я обнаружила себя в засиженной мухами комнате перед вспыльчивой женщиной в парике, которая сунула мне карандаш, чтобы я заполнила анкету о моей прошлой, настоящей и будущей жизни. Я сказала ей, что могу рассказать о двух первых, но, боюсь, буду вынуждена опустить подробности третьей, так как, говоря начистоту, не планирую ничего, кроме самоубийства; и я разрыдалась так громко, что в комнату прибежали две женщины в форме таможенниц и попытались утешить меня фразами на невесть каком языке, столь странном, что я еле поняла, что они меня не понимают и что в этих местах напрасно надеяться на взаимопонимание с людьми… Но все же им удалось меня успокоить, пока они препровождали меня в мрачный застенок в конце душного коридора с наклонным полом, коридора, ведущего, казалось, в глубины ада.

Камера не освещалась, если не считать тусклого света масляных ламп, которые, видимо, повесили в коридоре, чтобы крысы и москиты не сбивались с дороги и тем самым дополнительно портили жизнь тех десяти — двенадцати человек, которые, как и я, были задержаны по различным подозрениям. В два часа ночи по местному времени я безуспешно пыталась заснуть на охапке соломы, которую свалили в углу на манер матраса. Я постоянно ворочалась с боку на бок и иногда проваливалась сквозь солому, тогда приходилось вставать, сгребать соломинки и снова пытаться расслабиться, насколько это было возможно. В очередной раз выбравшись из-под охапки, я заметила в коридоре движущиеся тени: кто-то шел к камере. И действительно, шаги затихли прямо перед решетчатой дверью, раздался перезвон ключей, и кто-то вошел. «Меня прислал Вильгельм фон Сад, встань и следуй за мной», — приказала тень на почти безупречном французском, и, так как это внушило мне доверие, я повиновалась. Я встала, последовала за тенью, села вместе с ней в фургон и проехала не меньше двух часов — я подсчитала — по темным джунглям. Мы не обменялись ни словом. Когда мы приехали, тень жестом велела мне выйти. Я пошла за ней к бревенчатой хижине, около которой журчал ручей — я его не видела, но слышала. Внутри был полумрак. В середине комнаты сидела мужеподобная белая женщина, безобразная, с обритой наголо головой. Брови и лобок у нее тоже были выбриты. Она была нагая, как и чернокожая девушка, подавшая нам чашки с какой-то подозрительной жидкостью. Нагая, как и тень, которая отошла в сторону, чтобы сбросить с себя форму таможенницы. Очевидно, лысая дама была той самой вспыльчивой особой, которая приказала мне заполнить анкету. Лица двух других были мне знакомы — возможно, то были надзирательницы, которые отвели меня в камеру.