На кресах всходних (СИ)

Глава четвертая

Организованный в лесу лагерь представлял собой бредень, пролегавшие поблизости мелкие человеческие токи через Пущу оставляли в его ячеях разнообразный людской материал.

Почти в первые дни притулились к лагерю два советских солдатика — Вася Долженков и Толя Кукин, все лето они батрачили на каком-то уединенном хуторе у довольно добродушного, по их рассказам, старого поляка, но явилась пара мотоциклов, дом заполыхал, и мужички тихо рванули с пасеки, где обретались, в окружающий безбрежный лес. Наткнулись на бдительного Зенона, охотно сдались и были под конвоем препровождены на суд к Витольду Ромуальдовичу.

Были и еще.

Куда их было девать? Прогнать от своего и так необильного котла — выбредут рано или поздно на какую-нибудь власть злее Гапана и не скроют, что видели кое-кого в Далибукской Пуще. Пусть пока побудут здесь, под рукой. Запрягли их в непрерывные земляные работы — для коров, свиней и коз с овцами тоже нужны были укромные убежища.

Никто не мог упомнить, каким именно образом в расположении лагеря оказался и Слава Копытко. Двадцатипятилетний примерно комсомолец из Замостья, что по ту сторону Пущи, на автомобильной трассе у большой станции заготскота. Худой, нескладный, в танкистском немецком шлеме и длинной, почти до пяток, железнодорожной шинели, которую он фактически никогда не снимал. Этот не собирался отсиживаться, а все время, оскалив мелкие зубы и выпучив прозрачные глаза, требовал немедленных акций мщения. В Замостье немцы, по его словам, поглумились как нельзя отвратнее над населением. Расстреляли директора клуба и еще двух школьных учителей советской школы, сели по-наглому в домах и отбирают скот — куда-то отправлять, кажется прямо в Германию. Сам он пытался броситься на них с гранатой, но вышло плохо, потому и убежал в лес.

Витольд трижды выслушал его возбужденные речи, сначала кивал, потом молчал, не кивая, наконец велел заткнуться — мол, погляди, мил комсомолец, что у нас тут прямо под носом и вокруг делается, здесь у нас богадельня с яслями, а не партизанский отряд. Копытко не внял и стал талдычить о необходимости борьбы каждому, кто попадался под руку. Бродил худой, изможденной тенью по лагерю и вокруг него, а то сидел на кухне у Станиславы, грелся у костра. Она иногда пыталась его подкормить, но он, проявляя комсомольскую честность, отказывался от дополнительной ложки каши или корки хлеба, ибо то было бы нечестно по отношению к остальному лесному народу. Именно за эту жесткую неподкупность его и терпели, потому что во всех других отношениях он был невыносим. Где спал, было непонятно: то в одну нору сунется на ночь, то в другую.

Явились Касперович и Шукеть — те, гуриновичские.

Бывший полицай был очень осторожен и прибыл как бы на разведку — возьмут ли его в лесной отряд, и именно что со всем семейством? Жил он и так у родни в глухомани, но трясся: вдруг кто-нибудь приревнует и донесет, что он беглый от власти работник немецкого порядка, и его поставят, как Гунькевича, к стенке.

Витольд сказал, что они тут и так не жируют, полицайское прошлое его не смущает, только людишки могут в лагере оказаться всякие: взять хотя бы того же Копытку — у него к полицаям особый счет, и пистоль он под шинелью прячет заряженный.

— Ты его сдай, — велел Витольд комсомольцу.

Комсомолец занервничал, на щеках его росли кустики серой растительности; когда нервничал, он начинал их расцарапывать.

— Я его добыл в бою.

Витольд недоверчиво покачал головой:

— С трупа офицерского ты его снял.

Копытко был поражен внезапной проницательностью командира, взял свой парабеллум за ствол и положил перед ним.

— Михась, отнеси под замок.

Шукетя интересовало конкретно: боевая ли часть у Витольда или так, кучка испуганных человеков?

Разговор у него с Порхневичем получился неоткровенный, со смешками, прищурами. Шукеть косвенно, но упорно намекал, что просто так отсидеться невозможно, какую-то сторону принимать придется. Расчет на то, что сочтут невредным и неопасным, — глупый. Вернуться в веску и как-нибудь обустроиться — не выйдет. Раз уж спалили, так уж спалили, сожженное — вне закона.

Витольд резко ни от чего не отказывался, тоже говорил не в лоб. Пояснял: народ ведь тут, в лесу, у него мирный. Три охотничьих ружья на весь лагерь. Так что вопрос о стороне, на которую стать, праздный. Тут бы с голоду не помереть.

— А говорят, хлопцы ваши нашли глубоко в лесу сбитый немецкий самолет, сняли с него кое-какое оружие.

— Ну какое на истребителе оружие! Две гранаты да вальтер. Армию не вооружишь.

Витольду Ромуальдовичу было неприятно, что хрипучий Шукеть знает о найденном самолете, хорошо, что про другие находки Анатоля и Зенона ему ничего не известно. Под замком у Порхневича было несколько «мосинок» и даже «Дегтярев» — правда, совсем без лент к нему. На восток отступало много больших и малых отрядов, и они иной раз оставляли россыпи разрозненного снаряжения. Кое-что удалось привести в рабочее состояние, но Витольд предпочитал прибедняться. У меня тут, поглядите, старики да сосунки, какие тут боевые задачи!..

Шукеть недовольно убрался. Можно было подумать, что говорит он не только от своего отдельного характера и что за ним стоит какая-то неясная лесная сила, но раз темнит, то пусть катится.

То, что в Пуще рано или поздно организуются партизанские отряды, понимали все. Из городков, со станций, из больших и малых деревень, что окружали тело большого леса, сбежало под его своды большое количество разнообразного советского должностного народа. Имелись заранее приготовленные подпольщики, но таких было мало. Вроде и работа была проведена перед войной, но результат работы был тщедушный. Всерьез о жизни под оккупацией никто не думал — все готовились бить врага на его территории.

По большей части какие-то перепуганные, затаившиеся люди сидели в темных щелях в Кореличах, Новогрудке, Волковысске, Лиде и осторожно подманивали лихую молодежь вроде Копытки, которая по юному недоразумению ярилась и рвалась в какие-нибудь дела. Какие-то красные люди засели и в самом лесу. Грызли сухари и осторожненько налаживали связи с городскими подпольными людьми. Сети эти были не прочнее паутины, но постепенно крепли. Боролись с ними не столько даже собственно немецкая жандармерия и вообще оккупационная власть, а активисты на местах. Появилось множество желающих свести счеты, чего раньше не удалось, а теперь было удобно, под маркой помощи новому порядку. Один такой, Гловюк, оказался в отряде и, увидев Копытку, кинулся на него с кулаками. Еле оттащили. Оказалось, что в том же Замостье из-за гордой мстительности врагу Копытко подвел под немецкий расстрел несколько ни в чем не повинных. Кинул дурак гранату, а они отвечай. Копытко молчал, жалел пострадавших, но было понятно: будет случай — опять кинет гранату.

На первом месте для Витольда было пережить зиму.

Вместе с братьями и самыми ответственными мужиками они составили опись запаса: бульба, мука, крупы, репа, редька, сало и все-все. Если держать такой же котел, как они наладили в первые дни, продукта хватало только на две недели. Кое-как сложили печь для выпечки хлеба.

— Идите и втолкуйте, что кормиться от общей кухни придется один раз в день, по одной миске с куском хлеба. Ладно, сам все скажу.

Собрал на площадке перед своей «хатой», она же штаб. Народу явилось больше сотни человек, даже бабы с детишками и хромые старики.

Витольд Ромуальдович обрисовал пищевую картину, обстановку вокруг и ближайшие планы. Ясное дело — надо официально выбрать старшего. Тут неожиданно выкрикнул первым Гордиевский:

— Ты и будь! Правда, мужики?

Цыдики, Коники, Михальчики — все крикнули, что согласны и ни о какой другой кандидатуре они думать не желают. Понятное дело, для головы этого лагеря вся дальнейшая жизнь — сплошная головная боль.

— Говоришь, одна миска на день? — вылез, конечно, дед Сашка. — А чарка?