На кресах всходних (СИ)

Уже совсем стемнело, но Витольд Ромуальдович не думал о маскировке. Пусть лучше все всё видят. Начинается новая жизнь. Плевать, что война, плевать, что размело семью, жить надо сразу начисто, и пусть квакают по подворотням. Ромуальд Северинович бы не одобрил, но что делать, его сейчас с нами нет. И Мирона дома нет: судя по всему, всю службу порядка держат в Гуриновичах. Это лучше, что его нет, хотя Витольд Ромуальдович ощущал в себе достаточно сил и для того, чтобы и в присутствии этого гаденыша объявить новый порядок их общей жизни.

Витольд усмехнулся. Настоящие люди тем и отличаются от людей обыкновенных, что берут все, что им надо, не дожидаясь, пока тебе положат на тарелку.

Не-ет, я долго терпел, и, когда вокруг эта дурная война, самое время подумать о себе.

До дома Сахоней оставалось шагов пятьдесят, не больше, как сзади раздался резкий крик.

Где это?

Он обернулся.

Были еще слышны крики, но не такие резкие. Витольд определил: это у него на дворе. Сплюнул, вздохнул и быстрым шагом пошел обратно.

Михась усмехнулся в усы, проводив отца, пошел в глубь двора. Мутноватая история отношений батьки с семейством Сахоней была всем вроде бы известна, но в общих чертах, а что там в глубине, страшно было и заглядывать.

Надо было подложить коровам сенца, Наташка наверняка забыла. Остановился у телеги с копной, что сегодня с отцом привезли от дальнего стожка, взял в руки вилы и прислушался.

И тут ощутил — что-то происходит. Что-то не так!

Псы грызут обеденные кости у ворот.

Сделал два шага влево. кажется, оттуда доносится...

Ах ты, вот оно что!

У окошка комнаты Янины встала на цыпочки и ногтем цокает в стекло массивная тень.

Ни секунды не раздумывая, — и так было понятно, что это за гость, — Михась ринулся с вилами наперевес, что-то угрожающе проревев.

Мирон держал руки поднятыми, чтобы приложить к стеклу, и старался высмотреть Янину, коли выглянет. Острия навозных вил вошли так, что обе ноги были свирепо пропороты чуть выше колен. Мирон издал непонятный звук, поначалу сильной боли он не ощутил, скорее недоумение. Закричал Михась, зовя подмогу. Да так громко, аж зашевелилась какая-то жизнь на дворе у дядьки Тараса, и Витольд, топая по твердому снегу, уже бежал к воротам.

Поверженный на спину и припертый вилами к горлу, Мирон лежал раскинув руки и часто твердил только одно:

— Они уже идут! Огнеметы у них! Все попалят!

Витольд, удерживая ретивую руку сына, внимательно слушал.

— А ты почему здесь?

— Утек, разобрал поленницу и утек. Будите всех, поднимайте — в лес, в лес! Они не будут разбираться! Только палить!

Витольд Ромуальдович повернулся к сыну:

— Ты что, вилами его? Куда?

Сел на корточки, достал из-за голенища нож, распорол штанины.

— Наташка, перевяжи. Где хочешь возьми, простыню свою.

В богатом доме и прислуга спала по-белому.

— Мамке скажите, я после к ней собирался бежать.

В последовавшей суматохе и неразберихе стало очевидно, что, несмотря на тягостные предчувствия и какую-то даже подготовку, хоть кто-то был готов в смысле немедленного переселения в лес. Витольд Ромуальдович резко распоряжался, орудовал приказами с толком, но и у него, хоть и было многое продумано, мало что получалось. Бегали бабы с лампами туда-сюда по двору, подавала голос растревоженная скотина. Что с ней, скотиной, делать? Ну, лошадь и коровы куда ни шло: взял за повод или обмотал рога веревкой — и веди. А свиньи? Как ночью доставить шестипудовую свинью через поле в лес?!

Гражина со Станиславой увязывали тюки с одеждой, уже отобранной для лесного существования.

Янина?!

В какой-то момент во всполохе мимо проносимого света Витольд увидел, что дочь сидит на корточках перед Мироном, опершимся спиной о стену дома, держит его голову в руках и что-то говорит. Витольд в этот момент вытаскивал быка из стойла, а тот решил покапризничать и дергал башкой, так что не отпустишь веревку. Несмотря на всю ответственность момента, Витольд Ромуальдович аж захрипел от ярости. Увиденное имело право явиться только в ночном кошмаре, в жизни он позволять этого не собирался. Да, молодой полицай прибежал с полезным известием. А что, если это просто прикрытие, дабы добраться до Янины? Именно так рисовалось в сознании яростного отца происходящее. Он решительно и ловко примотал веревку к столбу, подпирающему навес конюшни, и ринулся к месту запретного свидания.

Она все еще была там!

Схватил за рукав и только тогда понял: это Оксана Лавриновна гладит по голове сына, а тот, скрипя зубами, жалуется, что идти не может. Кто-то сообщил, или матери вообще чуют, что случилось с сынком? Нету времени разбираться.

Увидев рядом Витольда, Оксана Лавриновна встала в грозную позу и вперилась ему в лицо. Мало, что можно было тут рассмотреть, но Витольд оказался под воздействием этого немого взгляда и кивнул.

— Михась!

Удивленный сын получил приказ немедленно, хоть на коляске, отвезти Мирона домой. Да-да, все побросать, помочь забраться в коляску и отвезти. Приказано было таким тоном, что обошлось без попутных вопросов. Михась, считая себя героем и защитником дома, принужден был тратить драгоценное время на возню с раненым своим врагом. Все же батьку иногда не понять.

Наконец переправа заработала. Потянулись мычащие тени по призрачному снежному полю в сторону темной громады леса. Там, в глубине, зажигались костры, шла истеричная и бестолковая пока работа по устройству на ночевку с большим количеством скота и имущества.

— Вон они! — крикнул зоркий Анатоль, устроившись в выемке раздвоенной сосны. Они с Зеноном не позабыли, что назначены в разведку паном Витольдом.

Стоявшие рядом поглядели в сторону моста, туда указывал парень. Шеренга желтоватых неустойчивых огней сползала к мосту, огибая темное пятно кузни.

Отдельные фигуры с тюками и последними коровами еще торопились к лесу от деревни, а первый дом у моста уже вспыхнул.

От колонны отделился, кажется, броневик и на скорости проскочил всю деревню. Будут палить сразу с двух концов.

Зарыдали бабы Данильчиков.

Потом Михальчики и Коники. Огни расходились вдоль берега Чары в обе стороны.

— Щас меня пустят на фейерверк! — скалясь и чуть похрапывая, сказал Вася Стрельчик.

Моника, радостно хлопая в ладони, захихикала и получила тяжелой ладонью по губам.

Команда действовала по плану. Два мотоцикла вслед за броневиком просквозили по деревне аж до самого дома Сахоней, постреливая по сторонам из автоматов — вдруг кто-нибудь высунется с охотничьим ружьем. Там развернулись и погнали встречный огонь к полыхающим у реки домам.

Языки пламени поднимались невероятно быстро — били из огнеметов особой, истребительной смесью и несколькими струями одновременно, как делают мужики, поднимая совместно тремя одновременными вилами особо большую копну. Карательный труд обнаруживал сходство с крестьянским.

И соответственно рыдали Жабковские, Саванцы, Гордиевские, Цыдики. Но все притихли, когда настала очередь Порхневичей. Витольд Ромуальдович прижал к плечу физиономию Гражины, не хватало еще ее воплей. Станиславе и Янине велел молчать. Они и молчали.

На самом деле была кроха надежды, что в последний момент немцы разобрались и имение старосты не тронут. Весь край леса был пропитан тихим затаившимся дыханием.

Что будет?

Прежде чем заняться огоньку в имении пана Порхневича, раздался вдруг звон рынды.

— Ровда! — крикнул кто-то.

Да, старик остался. Ноги у него еле до отхожего места доходили, и сейчас он морским звуком приветствовал сухопутный ужас, продвигавшийся по деревне.

— Гер-рой! — с непонятной интонацией произнес дед Сашка. Он чувствовал себя лучше всех, у него уже и землянка была, и поэтому он считал себя умнее и дальновиднее других.

Рында била сначала часто-часто, набивая звук звуком, а потом сбилась с ритма, как дыхание старика, замолкла, затем вновь ударила трижды, но это был последний гром. И после последнего ее звука все наконец совместно ахнули — запылали дома Порхневичей.