Чужая шкура

Ты поселилась с дочкой на улице Лепик и оплакивала меня. Хорошо, что в Париже-IV ты попала к одному из последних специалистов по Гомеру, его вдохновенные лекции хоть немного тебя отогрели. Гадалка с верхнего этажа, у которой почти не осталось клиентов, сидит с малышкой, пока ты на занятиях. Ты не смогла дозвониться до мсье Ланберга, что платит за аренду студии, — его телефона нет в справочнике. Никто в доме его не знает. Ты решила, что это и есть мой отец, так меня и не признавший, и махнула рукой: захочет — сам объявится. По ночам ты ласкаешь себя, думая обо мне, на старой колониальной кровати, а я мучаюсь. Если б ты знала, как я тоскую по своему телу!..

В первую неделю ты перевернула вверх дном все издательство «Галлимар» в поисках моей рукописи. Безрезультатно. То ли они сразу выкидывают полученные тексты в мусорную корзину, то ли я тебе солгал. Тогда ты обшарила студию, второго экземпляра тоже не нашла и подумала, что оригинал «Конца песка» сгорел вместе с «жуком». Ты посидела в кафе с Бернаром-Анри. Поблагодарила его за венок и рассказала, как обнадежил меня издатель, хотя теперь ты понимаешь, что я наверняка преувеличил его восторги, если вообще не выдумал, и от этого тебе грустно. Пять дней спустя Б.А.Л. в своем «Блокноте» на страницах «Пуан» поведал миру, как «Галлимар» прошляпил потенциальный шедевр, и новая «надежда» французской словесности погибла в автокатастрофе, подобно Камю и Нимье. «Фасель-вега», «астон-мартин» и «жук» — такие разные машины, такие разные герои, но всех погубила одинаковая жажда скорости. Один короткий, но проникновенный абзац Леви посвятил жизнеописанию автора «Конца песка», предоставив читателям самим догадываться о социальной драме художника, прозябавшего за пианино в блинной.

По воскресеньям Лили прижимается лбом к оконному стеклу в гостиной и смотрит, как ты выходишь из дома, чтобы навестить меня. Ты гуляешь с коляской по кладбищу, пропалываешь клумбу на моей могиле, чистишь мою плиту и заодно собираешь хворост для печки. Твое горе, пока еще неутешное, хотя в нем теперь меньше ярости и больше смирения, не дает мне обрести покой ни здесь, ни рядом с тобою, держит возле тебя, а ты при этом вообще не ощущаешь моего присутствия. Прости, Карин, но это меня тяготит. Живи наконец собственной жизнью. Теперь-то я понимаю, как терзал Доминик, отказываясь примириться с ее потерей, мешая ей уйти.

На мое счастье, печаль тебе к лицу, и все на кладбище оборачиваются, когда ты идешь по аллее к воротам. Однажды у мавзолея моей соседки слева ты повстречаешь ее вдовца — славный малый, вот уже пять лет, как она умерла, а он ей верен, — вы вместе сходите за водой, польете клумбы одной лейкой, он спросит, кем я был, и ты, стремясь оживить мою память в его глазах, в конце концов забудешь меня, ведь у тебя с ним больше общего.

Тогда, перестав беспокоиться о твоей судьбе, освободившись от твоих страданий, я, наверное, смогу уйти в надежде, что Доминик ждет меня, что я все-таки стал тем, кого она любила, и что мы с ней уж как-нибудь наверстаем время, потерянное на земле.