Усы (сборник)

См. показательные своей характерностью примеры внутренних монологов: «Манера, что ли, у него такая в общении с чадами? – удивился Соломатин. – Аж слезы блеснули в глазах. Или он вынужден юродствовать передо мной? Странно, странно, шутом Павел Степанович вроде бы себя на моей памяти не проявлял» (стр. 79); «Бред какой-то, восклицал Соломатин. Опять же про себя. В какое время мы живем, восклицал. А в твое собственное, отвечал себе Соломатин, время, в наше время, которое представляется тебе и только тебе – мерзким, противным, постыдным, вертляво-колотушным, неприятным для порядочных людей и угодным для пройдох и себялюбцев» (стр. 250).

Общие и частные философские рассуждения нравственного характера – о сегодняшней жизни, о наших днях – представлены в романе во всей их типичной узнаваемости. Например, о выражении «третья сила» (на стр. 431–432); «– Коля, если не прекратишь дискуссию, – заявила кассирша, – третья сила тебя отсюда выведет. И Коля притих. – Какая такая третья сила? – спросил я. И скорее всего, себя спросил, а не кого-либо еще. – Не берите в голову, – сказал Арсений Линикк. <…> Но не брать третью силу в голову я не смог. Какая такая третья сила, по мнению притихшего Коли, возьмет и проявит себя? Не бочка же Бакинского керосинового товарищества? <…> Но если брать высокие категории, то для меня в бытии существовали две силы. Добро и зло. А третья сила – что это? В чем она? Или в ком? Не в здешних ли ярусах пребывает она, копится, мается или мерзнет в томлении, в необходимости проявить себя? Или это просто Сила? Не первая, не вторая, не третья. А Сила. Просто Сила. Неведомая нам. Неведомая мне. «Вы об этом узнаете позже», – сейчас же прозвучало во мне. И я успокоился» (стр. 432).

Автор успокоился по поводу неведомой «третьей силы». Но нет ему успокоения по поводу привычной неустроенности российского нашего бытия и постоянного ожидания каких-то грядущих неприятностей:

«Но мы до того привыкли пребывать в ожиданиях неприятностей и перемен к худшему (вроде бы возникло нечто полуустойчивое, но не верим в него, вот-вот упадут цены на нефть и нате вам – обвалы, дефолт, сухие лепешки), что для нас главным становится не жизнь, а именно ожидание неприятностей. Или нелепиц и невероятных поворотов судеб» (стр. 30).

Масло в огонь подливают и средства массовой информации, в особенности же некоторые телевизионные каналы с предсказаниями конца света и всяких других катаклизмов:

«Пугали население неоднократно. Причем тексты к зрительному ряду зачитывались истеричными дикторами. Истерические интонации, похоже, вообще нравились хозяевам каналов. Запугивали птичьим гриппом (теперь вот мексиканским свиным гриппом. – Л.С.), сибирской язвой, эпидемиями, правыми рулями автомобилей, фреоном из холодильников, палеными водками, прочим, каждый волен вспоминать свои испуги (вроде всемирного финансового кризиса. – Л.С.). Но потом появлялись рекламные ролики, из которых следовало, что испуги надо отменить, что всему есть противоядия и противодействия, иные вакцины, иные сорта мяса, иные напитки, иные производители и так далее, платите деньги, и ничего ужасного с вами не произойдет» (стр. 486).

Спектр рассуждений автора и персонажей романа простирается от горько-ироничных ноток до грустно-лирических картин и зарисовок извечно безалаберной нашей страны России:

«Время у меня было. Денег могло не хватить. Но свободный человек в свободном государстве волен был именно зайти в коммерческое заведение, разглядеть цены, выругаться, выразить свое отношение к падению социальных нравов и благоусловий и вернуться в просторы рыночной свободы. Не солоно хлебавши» (стр. 265).

Этакая псевдосвобода и иллюзорная «воля», с одной стороны. А с другой – извечная наша российская безалаберность, наблюдаемая даже из окон подмосковных электричек:

«Но виды из окна электрички снова показались Прокопьеву безобразными. Безалаберная моя Россия! И все в ней вдоль железных дорог будто бы временное, не угомоненное порядком, не в последнюю очередь – порядком приличия и красоты. Хлам, нескладные, на скорую руку поставленные сараи и гаражи, засохшие деревья, на откосах следы застолий с погашенными кострищами, брошенные бутылки, химические пакеты, мусор, мусор, мусор. Бестолковость и безответственность привычек» (стр. 297).

В чисто стилистическом отношении интересно пристальное внимание В. Орлова к деталям (в, казалось бы, самых обычных бытовых описаниях), с использованием сугубо авторских перифраз, вставных реплик и лексических «переименований», как в следующей сцене угощения Соломатина в доме Каморзиных на масленицу:

«Понятно, Соломатину были рекомендованы благоудовольствия к блинам. Сметана, масло растопленное, рыба красная, красная же икра, селедка, варенье с дачи, соленые грибы, клюква, протертая в сахаре, горячие сосиски (хочешь – сотвори хот-доги), а также прожаренная до сухости, мелкая, будто корюшка, печорская навага («Печорская только к масленице и бывает, вы хребет из нее извлеките, заверните в блин, макните в горячее масло…»). Соломатин последовал совету и получил удовольствие» (стр. 73).

См. также рассказ-репортаж, поведанный автору по его просьбе, о поминках по закусочной (в связи с ее закрытием), которые прошли достаточно шумно, «с пением и плясками», но при этом с неожиданно мирным финалом.

«Просили Дашу и Людмилу Васильевну пройтись напоследок с вывертами между столиками, но те отказались. Пили крепко, но соблюдая культурные традиции. На камни Камергерского никто не полег. Конечно, всем хотелось набить морды – и старым владельцам «Закуски» (бабам – ноги повыдергивать), и в особенности владельцу новому. Но, увы, объекты возмущения находились вне пределов досягаемости» (стр. 236–237).

Что касается пейзажных зарисовок в романе, то они характеризуются одновременно краткостью, наглядной резкостью описания и авторской оценочностью при общей психологической тональности. Например: «День был светлый, безветренный, чрезвычайно благоприятный для жизни» (стр. 196); «Мы вышли в Камергерский. Ветер гнал над нами расщипанные им облака» (стр. 272); «Мы высыпали в Камергерский. Падал снег, мягкий, ровный, доброжелательный» (стр. 503) и др.

Тот же психологический настрой присущ авторским сравнениям (прямым или косвенным), а также ассоциативным описаниям поведения тех или иных персонажей, их жестов, мимики и т. п. Например, в сцене прощания Нины с Прокопьевым: «Эти ее слова «пружинных дел мастер» и прощальное помахивание рукой совпали с улыбкой, схожей с улыбкой наперсточника, покидающего облапошенного им лоха. Вспомнился вопрос кроссворда: «Человеческое свойство, которое используют лохотронщики». Азарт. Рассчитывают на его азарт. Ну и пусть» (стр. 202).

В описании утреннего телефонного звонка Соломатину по поводу якобы выигранного им приза содержится тройное (!) сравнение модуляций незнакомого голоса – со звуками пионерского горна, эротических всхлипываний и страстной телерекламы: «– Я вас поздравляю! – телефонный голос сейчас же стал юным и праздничным, как пионерский горн. – Ваш номер выиграл приз! То есть это был уже и не горн, объявление про приз вышло словно бы предоргазмным, эротическим всхлипом-восторгом, вполне равным по страсти прославлению чая “Липтон” с двумя нитками» (стр. 93).

Поражает в романе В. Орлова изобилие глаголов «речи» («говорения»), их разнообразие и, как правило, распространение за счет наречий оценочного плана и разного рода усилительных или вводных конструкций. Например:

воскликнул, поинтересовался, удивился, ответствовал, подумал, одобрил, съехидничал, произнес, вспомнил; улыбнулся, восхитилась, обеспокоилась, обрадовалась, скривился, поморщился, усмехнулсяи мн. др., а также – сердито заявил, печально произнес, скромно отказался, растерянно заговорил, осторожно начал, грустно подумал; чуть ли не испугался, чуть ли не застонал, капризно махнул рукой, сокрушенно покачал головой, не смог удержаться; возмечтал, но тут же и рассудил; угрюмо (громко, трагически, печально, почти резкои др.) произнеси мн. другие подобные – иногда десятками в пределах одной страницы текста.