Новый Мир ( № 6 2008)

Рецензия Басинского на книгу Сараскиной называется “Победитель Судьбы”. “Солженицын первый из русских писателей осмелился сам расставить вехи своей судьбы. <…> Согласно неписаному коду русской судьбы, он должен был физически погибнуть, много раз быть раздавленным, сойти с ума или... подчиниться”, — пишет Басинский, считая, что писатель “победил даже не Систему, а Судьбу” (“Российская газета”, 2008, 1 апреля). В чем-то Басинский прав — Солженицын, безусловно, оседлал свою судьбу. Но и судьба услужливо разворачивалась к нему лицом. Солженицын, кстати, осознавал это. В “Теленке” отчетливо выражено сознание писателя, что его ведет “Высшая Рука”, Провидение, Господь. Именно поэтому даже то, что поначалу кажется ему бедой, провалом (арест архива в 1965 году, арест “Архипелага” в 1973-м), оборачивается встречным боем и победой. “Как ты мудро и сильно ведешь меня, Господи!” Или: “То и веселит меня, то и утверживает, что не я всё задумываю и провожу, что я — только меч, хорошо отточенный на нечистую силу, заговорённый рубить её и разгонять. О, дай мне, Господи, не переломиться при ударах! Не выпасть из руки Твоей”.

Именно потому, что указующий перст Судьбы так слаборазличим поначалу в зигзагах биографии Солженицына, именно потому, что Судьба кажется

к нему немилосердно жестокой, а потом балует победителя и триумфатора,

сама биография писателя приобретает характер тщательно выстроенного литературного сюжета. Рассказывая об аресте, следствии, тюремном и лагерном опыте, ссылке, обстоятельствах семейной жизни с Решетовской и женитьбе на Наталье Светловой, долгой подпольной работе, триумфальном прорыве, годах противоборства с властью, закончившихся высылкой Солженицына, Сараскина в основном следует за уже знакомым нам по “Теленку” и “Архипелагу”

рисунком биографии, попутно опровергая мифы, ложь и клевету, сопровождавшие Солженицына всю его литературную жизнь.

С самого начала перед биографом возник вопрос оптики: какими глазами смотреть на объект исследования?

Прекрасно понимая неизбежность упреков в ангажированности, Сараскина заранее выстраивает линию обороны. “Боязнь жизнеописателя впасть в „апологетику” <…> понятна и уважительна: роль клакера, мобилизованного прославлять и превозносить кого-нибудь, и в самом деле несимпатична и малопочтенна”, — пишет она, предпринимая попытку возвратить понятию „апологетика”

изначальный смысл греческого термина, напоминая, что апология — это

“„заступничество”, взятое по совести обязательство оправдать свой предмет в глазах истории, защитить его перед несправедливым судом общества, очистить от клеветнических нападок и ложных обвинений”. Но боюсь, в такие тонкости, как изначальное значение слова “апологетика”, читатели не будут вникать. Книгу Сараскиной многие воспримут как одобренную Солженицыным, официально им утвержденную версию биографии. Вот, к примеру, в “Новом литературном обозрении” американский славист Ричард Темпест, рассказывая о Международной конференции “Александр Солженицын как писатель, мифотворец и общественный деятель”, прошедшей в июне 2007 года в Иллинойсском университете, вскользь обмолвился о не завершенной еще книге Сараскиной как об “авторизованной биографии писателя”.

Авторизация — это подтверждение идентичности. Авторизация биографии означала бы, что существует некий текст жизни, который можно перевести на бумагу одним-единственным способом. Меж тем, следуя векторам биографии Солженицына, Сараскина создает свой собственный текст, на котором лежит печать ее индивидуальности, при том, что оптика Сараскиной, конечно же, совпадает с оптикой Солженицына.

Лишь в последних двух частях книги, кстати наименее проработанных, у благожелательного читателя (каким я и являюсь) могут возникнуть претензии к этой оптике.

“Солженицын с его русскостью, а главное, с его масштабом стал самой крупной мишенью для либеральных сил Запада и объединенной Третьей эмиграции”, — пишет, например, Сараскина. Тут уместно задать вопрос: “А почему?” Почему “либеральные силы Запада”, не давшие в дни скандала вокруг “Архипелага” задушить писателя, ходившие с лозунгами “Руки прочь от Солженицына. Мир наблюдает”, — как только он очутился на Западе, избрали его в качестве мишени?

В свое время в статье “Когда поднялся железный занавес”, опубликованной незадолго до августовского путча, я обвинила эмигрантов третьей волны в том, что им чужда Россия и что они не слишком хотят успеха реформам, которые могут лишить их миссии представительствовать от имени “порабощенного народа”, — статья была во многом навеяна позицией Солженицына. Отпор последовал незамедлительно — в чем только меня не обвиняли.

О собственных выступлениях на “Радио Свобода” или публикациях в “Русской мысли” не могло быть и речи. Но поразило меня как раз не это, а то, сколько людей в среде Третьей эмиграции высказали статье поддержку.

И первый — редактор “Континента” Владимир Максимов.

Сегодня я бы поостереглась выдвигать такое обвинение, распространяя ощущение от общения с несколькими людьми на весь пласт очень пестрой эмиграции.

Солженицын имел полное право написать статью “Наши плюралисты” — виртуозный образец яростной полемики. Ее откровенные передержки нисколько не отменяют ее блеска. Но биограф Солженицына все же не должен смотреть на эмиграцию суженными глазами, уничижительно именуя всех числительным “третьи” и не пытаясь увидеть, насколько различны люди, помещенные Солженицыным в одну корзину.

“По-прежнему он пребывал в одиночестве, держа удар уже не одного, а трех противников: коммунистической власти, американской образованщины и Третьей эмиграции, отлично спевшихся в общем хоре ненависти”, — пишет Сараскина.

Но как это ощущение затравленности и всеобщего непонимания сочетается со знаками общественного признания и почестей, отдаваемых Солженицыну, на которых тоже подробно фиксирует свое внимание биограф? Например, с присуждением почетной и крупнейшей в мире Темплтоновской премии в 1983 году, которая по уставу дается людям, имеющим особые заслуги “в укреплении духа перед лицом нравственного кризиса в мире”, с темплтоновскими торжествами, с речью в палате лордов перед многочисленными гостями, съехавшимися со всего света, опубликованной в “Таймс” и вызвавшей острую дискуссию (но отнюдь не злобные нападки)? С обедами у Маргарет Тэтчер, у принца Чарльза, с визитом в Вермонт французского телевидения и выходом программы, в которой популярнейший Бернар Пиво с большим тактом и пониманием масштаба собеседника расспрашивает Солженицына, а на следующий день “Фигаро” восторженно откликается на передачу: “Вам известно, кто такой Александр Солженицын? <...> Величайший, пожалуй, писатель со времен Достоевского. И вчера, с гениальной простотой, он рассказал о себе и

своем. Это было настоящее вторжение духа. Говорил поэт. Спокойно, сильно. Это было — как молния среди туч”.

Сараскина рассказывает о бурной реакции европейской и американской прессы на вскользь брошенное в 1987 году замечание Залыгина, что “Новый мир” собирается публиковать “Раковый корпус”. “Это была волшебная фантазия, будто радуга вдруг взошла над сибирским ГУЛАГом посреди зимы”, — приводит Сараскина красочную цитату из “Уолл-стрит джорнэл” и комментирует: “Если Горбачев хотел проверить реальные ставки А. И. на Западе, взрывную

силу его имени, то получил высший балл”.

Так все-таки что получается: Запад Солженицына травил, ненавидел, обвинял, вытеснял — или ставил ему высший балл?

Боюсь, что та самая оптика, которая помогла Сараскиной проникнуть в мир чувств и ощущений обитателей Вермонта и ярко рассказать об этой уединенной, сосредоточенной, лишенной праздности жизни, заполненной напряженной литературной работой и воспитанием детей (здесь исследователю очень помогли никому ранее не известные дневники Натальи Дмитриевны Солженицыной), в то же время помешала беспристрастно рассмотреть проблему взаимоотношений Солженицына с Западом и с Третьей эмиграцией. Она же не позволила биографу во всем объеме увидеть причины, по которым активные сторонники демонтажа коммунизма и рыночных реформ разошлись со своим недавним кумиром Солженицыным после его триумфального возвращения в Россию.