У нас в саду жулики (сборник)

А мне, сколько я себя помню, дома всегда было скучно. Отрабатывать «Мальчиком из Уржума» штрафную санкцию за неудовлетворительную оценку в папином табеле энтузиазма не прибавляло, и, стараясь не попадаться папе на глаза (шатание без цели по коридору приравнивалось к прогулу музыкальной школы), я норовил, если не отбывал установленный папой срок, как можно незаметней выскользнуть во двор. А если был уже прикован к галерам, то доставал из-под подушки заветную тетрадь и, маскируясь под арифметическую задачу, закручивал в точилку затупившийся еще с прошлого раза грифель.

2

С легкой руки мамы я вдруг ощутил в себе какой-то бухгалтерский зуд к футбольной статистике. Обычное сообщение о том, что «на республиканском стадионе имени Берия местные динамовцы принимали своих одноклубников из Киева» и «счет на двенадцатой минуте открыл нападающий гостей Михаил Коман, а за четыре минуты до окончания встречи Автандил Гогоберидзе восстановил равновесие», приводило меня в такой же трепет, как бороздящего Атлантический океан «пятнадцатилетнего капитана» – вышедший из тумана «Остров сокровищ». И из газет, что висели на повороте из кухни в коридор в матерчатой сумочке, куда папа складывал в основном «Юманите», предпочитая эту газету всем остальным за нежность бумаги, я вырезал статьи Мартына Мержанова и Юрия Ваньята.

Графики забитых голов своим очертанием напоминали плеточки, и за каждой плеточкой был закреплен постоянный цвет: малиновое «ЦДКА» и синее «Динамо», коричневое «Торпедо» и красный «Спартак». А всем остальным я подбирал цвета футболок сам – в зависимости от имеющихся в моем распоряжении карандашей.

Но самое главное – это, конечно, таблица, что начиналась командой «ЦДКА» и заканчивалась «Шахтером» из города Сталино. Таблица состояла из клеточек, и в каждую клеточку потом заносился результат.

Прежде всего надо было вывести слово КОМАНДЫ и потом направо и вниз, начиная с единицы, 18 цифр и возле каждой цифры, идущей вниз, написать название, лучше, конечно, чернилами, но чернилами можно поставить кляксу, или дрогнет рука – и потом не стереть, и тогда я решил сначала все набрасывать карандашом, а потом уже чернилами обводить, а на листочке еще не мешает потренироваться; и если рядом с цифрой 4, например, выведено «Торпедо», то на пересечении с цифрой 4, стоящей наверху, клеточку нужно зачернить, потому что «Торпедо» само с собой не играет; и в результате из всех затушеванных ступенек получится лесенка.

3

Чемпионат СССР начинается где-то в середине марта, и к этому времени таблица должна быть уже готова. И тогда из всех городов можно услышать репортаж. Сначала из Тбилиси. Потом из Киева. Потом из Минска… И, наконец, из Москвы и из Ленинграда. Каждый сезон в Москве открывается 2 мая. И почему-то всегда «Торпедо» – «Спартак».

Не видя еще живьем (за исключением «Трактора» и «Динамо»), ни одной команды, я полюбил произношение кочующих из репортажа в репортаж фамилий: Чистохвалов, Маргания, Бесков… Веньковатов, Дементьев, Сарджевеладзе…

Нравились и просто отдельные слова: корнер, пенальти, офсайт… Но больше всего завораживал маслянистый голос Вадима Синявского: «Внимание! Говорит Москва! Наш микрофон установлен на центральном стадионе «Динамо». Ну, и конечно, футбольный марш.

Названия команд звучали для меня волшебной музыкой: «Крылья Советов», «Зенит», «Даугава»… Себе я выбрал «Крылья Советов», и теперь из всех газет, включая и папино «Юманите», помимо футбола, стал вырезать все статьи, где упоминается город Куйбышев, даже если это отчет о слете каких-нибудь хлеборобов или животноводов. И когда чемпионат СССР был у меня продублирован на столе, то самая заветная пуговица от дедушкиной телогрейки досталась центральному нападающему «Крылышек» Александру Гулевскому. А когда я стал болеть за «Спартак», то Александра Гулевского сменил Анатолий Ильин.

4

Но это все потом. А сейчас еще только осень 1950-го. И, высунув кончик языка, я вывожу красным карандашом плеточку Никиты Симоняна. В этом году он забил тридцать четыре гола!

Лирический этюд

Мне девять с половиной лет, а Гале Тюриковой, наверно, уже двенадцать. И я за Галей «стреляю». Ну, что значит стреляю? Просто закрою глаза и мечтаю. Конечно, про себя. Но почему-то все об этом знают.

И вдруг Потэска мне и говорит:

– Сундук, а, Сундук… слышь… а Галька-то Тюрикова в тебя… бля буду… втрескалась… – и, так это понимающе, в знак солидарности лыбится.

Потэска уже носит кашне, и через восемь лет во время фестиваля его на несколько лет заметут в Архангельскую область. За ограбление делегата из Мозамбика. И когда его «брали мусора», то он от них уходил в Подсосенском переулке по крышам. По крайней мере, так гласит легенда.

И, получив такую информацию, от переизбытка чувств я витаю в облаках.

Если закрыть глаза, то Анисим дает мне пас, и я в одно касание пяточкой переправляю мяч в ворота. И Галя все видит…

А если их открыть, то из окошка третьего подъезда меня окрыляет такая картинка: прижав к бокам локти и выставив перед собой ладони, Галя взлетает над все мелькающей и мелькающей веревкой и как будто плывет…

Но Леня Спича мне потом все рассказал. Что Потэска просто пошутил. Всем было интересно, как себя теперь Сундук поведет. И все потом надо мной смеялись.

А завершает мой этюд такое воспоминание.

Потэска разбил Спиче нос, и, хотя Леня давно упал, бой все равно продолжается. И, кроме испачканной рубашки, кровь досочилась уже до самого ремня и все стекает и стекает теперь по штанам… Но Потэска все продолжает и продолжает бить…

И девочки, в том числе и Галя Тюрикова, стоят и смотрят…

Побратимы

Недавно в «Моей маленькой лениниане» Венички Ерофеева я обнаружил у Владимира Ильича такую шуточку:

«Тов. Цюрупа! Не захватите ли в Германию Елену Федоровну Размирович? Крыленко очень обеспокоен ее болезнью. Здесь вылечиться трудно, а немцы выправят. По-моему, надо бы ее арестовать и по этапу выслать в германский санаторий. Привет! Ленин» (7 апреля 1921).

Елена Федоровна Размирович – Митькина бабушка и соратница моего дедушки. А дедушка кадрил соратницу товарища Крыленко – товарища Коллонтай. И потом дедушку выслали в Германию, а по возвращении на Родину выправили ему диагноз «враг народа».

И хорошо еще, вмешался Климент Ефремович. А Митька теперь, выходит, мой побратим.

Но самое главное все-таки не это. Митька – единственный на Покровском бульваре человек, которого я потом встречу на концерте Булата Окуджавы.

Чистые пруды

1

Я выхожу на лестницу и, подкравшись к ступенькам, ложусь животом на перила. Можно, конечно, и подкараулить лифт, но внизу тишина. Раньше, когда лифт внизу, его и не вызовешь. И даже не было кнопки.

Витожка обещал мне и чехлы, но пока дает напрокат одни «норвежки». Так у нас называют беговые коньки. И еще их называют «ножи». Витожка их берет за рубль с полтиной у брательника и за каждый вечер снимает с меня трюндель.

Скатившись на первый этаж, я выхожу во двор и, аккуратно ставя «норвежки» в снег, сворачиваю в подворотню.

На фоне тускло мигающей лампочки немеркнущие герои моего времени. Андрюша с чувством собственного достоинства все так же цыркает в урну. У Петушка к заветным сапогам добавилось шелковое кашне. У Кольки Лахтикова теперь сверкает фикса. На Скоморохе вместо сдвинутой на лоб ушанки с залихватским помпончиком вязаная шапочка. Бабон все такой же озабоченный и грязный. А Двор Иваныч вдруг куда-то пропал. Наверно, сел.

Зато меня больше никто не обыскивает: я теперь «на ножах».

2

Когда мороз несильный, обычно я топаю прямо в кедах, а связанные шнурками «ножи» перекидываю через плечо. И прямо на месте переодеваюсь. А кеды запихиваю под скамейку. И чтобы потом найти, скамейки не мешает пересчитать. Но сегодня обещали минус двенадцать. И на бульваре еще терпимо – снег, а хуже всего уже на Покровке переходить через светофор. И чтобы не затупились лезвия, приходится еле ползти.