Если очень долго падать, можно выбраться наверх

«Отрада камня» представляет собой еще одну версию изложенной в романе истории с волком. В предисловии 1983 года Пинчон утверждает, что Фаринья рассказывал эту историю много раз. Опыт близкого знакомства со смертью, изложенный в обеих версиях волчьей истории, наверняка глубоко затронул героя и автора и вместе с чувством вины (vergogna) сообщил ему два конфликтующих устремления — жажду смерти и уверенность в собственной исключительности, два импульса, которые, как мне кажется, никогда на страницах романа не побеждают друг друга и никогда между собой не разделяются. Не на все вопросы можно ответить — искусство дано нам не для поиска простых решений, расшифровки и выяснения. Сломанный кодограф покончил с легкими ответами детства, и Гноссос жестоко высмеивает их простоту. Когда Памела спрашивает: «Ты не можешь говорить без загадок?», Гноссос думает про себя: «Всегда будь движущейся мишенью», и отвечает саркастически: «Дай определение вещи, и она тебе больше не нужна, правда?»

Но душевное равновесие лежит для Гноссоса между мирной, полуопределенной жизнью среди наркотиков и нервной энергией вечно движущейся мишени. Его жажда смерти — тоска о покое, о том, чтобы перестала мучить совесть. Неисполнимость этого желания наполняет его презрением к тем, у кого есть в жизни толика этого самого покоя, тем, кто «глух к зову судьбы». В песне «Продается вальс смятения» Фаринья уничижительно говорит о людях, которые «не знают, что каждое утро просыпаются мертвыми». Смерть — его тайное желание; он парит между полной надежд жизнью и притягательностью смерти: «О, милая Смерть, как же я люблю дразнить твою косу».

Здесь и лежит основной конфликт протагониста. Он ушел на поиски Реального, но вместо этого нашел реальность — ужасную настолько, что ее не вынести без анестезии. Оттого он и анестезирует себя наркотиками и притворным спокойствием, объявляет супергероем, просто героической фигурой истории или мифов, но самое главное — это декларация Исключения.

4) Исключение

Иллюзия исключительности уходит для Гноссоса в мучительный опыт странствий: он чуть не умер в холодных снегах Адирондаков, преследуя волка; он видел в Лас-Вегасе взрыв атомной бомбы; на его глазах пачуко в Нью-Мексико пытали бойскаута. Избавление от опасностей вселили в него вполне осознанную веру в собственную исключительность:

Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел огнь и чуму, симптомы великого мора. Я — Исключение.

Его друг Калвин Блэкнесс предупреждает Гноссоса о «парадоксальных ловушках Исключения». В этом рационализация или, возможно, инверсия глубокого и неразрешимого страха. Подобно жертве посттравматического стресса, воображающей себя Иисусом Христом, Гноссос хватается за свою иллюзорную исключительность в надежде избежать еще более сильной боли. Как и самого Фаринью, его мучают скопища фобий. Он боится демонов, обезьян, дурных примет, пытается победить их суеверными ритуалами — взять хотя бы средневековый ритуал сжимания гениталий. Увидав на чердаке мартышку, Гноссос «хватается за собственный пах, чтобы не впустить туда порчу из преисподней». Странное действие для человека, который искренне верит в свой иммунитет к смерти. Исключение — защита, мантра «я не ионизирован и не обладаю валентностью», суеверная безделушка, обращение к высшей силе с мольбой отвести опасность.

Почти с облегчением мы наблюдаем за тем, как Гноссос опустошает свой рюкзак — в обычной для себя ритуальной манере, на могиле Хеффалампа на Кубе. Ритуал посвящения во взрослую жизнь, явно запоздалый после странствий, смерти Симона, триппера и гибели Хеффалампа. Возможно, в этом романе слишком много мини-развязок, слишком много эпифаний и кармических превращений там, где хочется одного большого катарсиса; вместо эстетически удовлетворительной кульминации мы видим слишком много поз, в которые становится Гноссос, слишком много бессмысленных игр. Как результат, большинство критиков так и не заметило всей сложности и значительности романа, посчитав его всего лишь устаревшим документом эпохи. Рецензия в «Village Voice» на книгу Хаджду «Явно 4-я улица» утверждает, что «единственное достоинство романа, сохранившееся по сей день, — попытка изучения гипертрофированного мужского шовинизма».

5) Слои

Подозреваю, Фаринья втайне надеялся, что роман станет таким же представителем его времени, как книги Фитцджеральда — двадцатых годов прошлого века. В том, что из этого ничего не вышло, виновата отнюдь не терпимость к шовинизму и другим изъянам в характере Гноссоса и его времени, скорее другое: склонность автора слишком долго выстраивать сцену, прежде чем ее покинуть. Кроме всего прочего, эпиграфом к роману послужила цитата из Бенджамина Франклина «Я должен скоро покинуть Сцену…», бог знает, где раскопанная Фариньей. «Если очень долго падать» был призван стать bildungsroman [64], романом наступающего времени, а не просто книжкой о молодежи. Как документ своей эпохи, он заметно уступает вышедшему шесть лет спустя «Электропрохладительному кислотному тесту», в котором, однако, много интересных параллелей с романом Фариньи [65].

В этом сложном романе осталось еще достаточно тем, которые я не затрагиваю, аспектов, так и оставшихся непонятными мне, обращений к поп-культуре, литературе, науке и математике, которые я пропустил. И все же есть причины полагать, что Фаринья, несмотря на все потраченные годы, так и не смог выразить в этой книге все, что хотел. В интервью Патрику Морроу Мими сказала, что сочинение этого романа растянулось у Фариньи на два континента и два брака. Я добавлю к этому, что начался он с авторской безвестности, когда больше всего начинающий писатель жаждал признания (в тот же самом интервью Мими говорила: «Человеку трудно чувствовать себя хорошо, если его не ценят»), а дописывался под небывалый успех и восторженные отзывы, которыми были встречены два его музыкальных альбома. У большинства писателей первые романы получаются неровными, виной тому не успевшие перемешаться слои жизненного опыта, однако опыт, а значит, и роман Фариньи, неровен более других — согласно собственной легенде, Ричард начал его писать через несколько минут после того, как оставил работу слепого гармониста на французских улицах, а закончил признанным музыкантом, которому аплодировали Пит Сигер и Джин Ричи. По собственному признанию, Фаринья все еще не разрешил «конфликт между Внутренним и Внешним» — так он описал в статье роль Гноссоса, а значит и себя самого за несколько дней до гибели. Дополнительная сложность в генезисе романа является в то же самое время его главным новаторством: рисуя эпизоды, автор пользуется иллюстрациями, на которые потом в тексте появляются аллюзии, — это нововведение сильнее всего настораживало издателей.

Редактор «Liveright Publishing», отвергая третий роман Уильяма Фолкнера «Флаги в пыли», сказал молодому автору следующее: «Беда в том, что у вас здесь шесть книг. Вы пытаетесь их сочинять одновременно». В этом же, по-моему, и главный недостаток запутанного романа Фариньи — романа, что растянулся на два брака, два континента, две профессии и бог знает сколько концепций того, каким этому роману быть. Но если, читая первые книги Фолкнера, мы, во всеоружии гениальности его более поздних работ, можем легко разглядеть свет, что пробивается в этих первых опытах, то в случае с Фариньей у нас такой возможности нет. Можно сравнивать стихотворения, рассказы, тексты песен и саму музыку; можно продираться через примечания и обрывки черновиков, прочесть доступные биографии и заветные воспоминания друзей. Но мы никогда не узнаем, во что развился бы его гений и какой свет он отбросил бы на эту первую еще пробную книгу. Ричард Фаринья был опытным, начитанным, много повидавшим и хорошо образованным человеком. Он получал стипендию в школе иезуитов и в университете «плющовой лиги», блестяще разбирался как в гуманитарных, так и в научных дисциплинах, добился известности в литературе и в музыке, повел за собой целое поколение исполнителей на дульцимере и соединил в одно целое несколько фолк-стилей, изобретя таким образом новое музыкальное направление, которое и сегодня звучит свежо и необычно: он сращивал фолк и рок с таким мастерством и отвагой, как никто и никогда прежде. Он выстраивал мост между vita activa и vita contemplativa [66]; он радовался жизни и жаждал смерти, он погиб в 29 лет, через два дня после публикации своего романа. Джуди Коллинз вспоминает, что за пару месяцев до смерти Фаринья начал задумываться о себе самом; примерно то же самое говорила и Джоан Баэз. Во что бы развился этот талант, предсказать невозможно, а потому и темные места его первого романа остаются неразгаданными.