Голубая акула

— Мне кажется, ты страшно рискуешь! — вдруг прошептала она.

Впервые испугалась не только за сына, но и за меня… Наконец-то она начинает понимать, в какую переделку я впутался ради нее!.. Таковы были мои потаенные самолюбивые мыслишки. Вслух, как приличествует скромному герою, я заверил ее, что мне ничто не угрожает. Каюсь, я не слишком старался, чтобы она этому поверила. Сладостно было чувствовать, как она трепещет за меня. Что ж, разве награда не причиталась мне по праву?

Счастье этого дня было хмельным и горячечным. Апрельское солнце, не по времени жаркое, за пару дней растопило почти весь снег. Во дворах жгли зимний мусор. Запах этих костров, талой воды и солнца туманил голову. Елена оставила окно открытым, и лихорадочный ветер апреля тихо кружил по комнате, играя портьерой. Мы сидели на диване, не размыкая рук. Мы слишком любили друг друга. Так не могло продолжаться. Это не в человеческих силах. Но жить, познав это и утратив, еще невозможнее…

Близился вечер. Яростный сноп закатных лучей, врываясь в комнату, окрасил ее золотым и пурпурным, словно то была не квартирка бедной блиновской учительницы, а и впрямь роскошные покои во дворце египетских фараонов. Жмурясь блаженно и устало, Элке произнесла:

— Надо закрыть окно.

Она хотела встать, но я удержал ее и снова прижал к себе. Мне все не верилось, что она взаправду, навсегда моя.

— Пусти! — Она засмеялась, и меня охватило безумное ликованье. Ведь я никогда еще не слышал ее смеха. Никогда — а между тем она однажды проговорилась, что в прежние времена была смешлива, свекровь еще корила ее за это. И вот свершилось: Элке обнимала меня смеясь! Теперь нам ничто не страшно. — Ох, отпусти же меня, чудовище! Я все-таки закрою окно. Да и соседские мальчишки в последнее время совсем расхулиганились. Не надо их искушать.

— Думаешь, станут подглядывать? Тогда они просто ослепнут от твоей красоты, сойдут с ума от зависти ко мне и будут бродить по свету, распевая песни о великой любви.

— О божественный миннезингер, ты ошибаешься. Пока ничто не предвещает столь трогательного финала. Вместо этого сегодня утром кто-то подбросил мне в окно рыбу.

— То есть… какую рыбу?

— Обыкновенную. Вероятно, это был намек на еврейскую кухню… Что с тобой?

— Ничего, — прохрипел я. — Как она выглядела?

— Кто?

— Рыба! — заорал я и увидел, как лицо Элке вмиг осунулось от испуга и обиды. Я никогда еще на нее не кричал. Я и теперь кричал не на нее. Но объяснить это было выше моих сил.

— Что тут описывать? — Она отвернулась, зябко закуталась в шаль. — Небольшая розовая рыбка. Таких часто держат в аквариумах. Я бы вам ее показала, но Белинда…

Кошка лежала на полу, греясь в последних лучах солнца. Ее топазовые непроницаемые глаза отражали кровавый закат.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 

Подсказка

Я сослался на приступ мигрени и откланялся с почти оскорбительной внезапностью. Растерянная, Елена не удерживала меня. Я понимал, что мое бегство больно ее задело, но ничем не мог Помочь. Мне было необходимо остаться одному и срочно все обдумать.

Положение оказалось вовсе не таким, как я себе представлял. Риск, которым я только что легкомысленно бравировал, желая произвести впечатление на Елену, куда ближе и реальнее, чем можно было вообразить. И вместе с тем все это такое безумие, такая ни с чем не сообразная нелепая чушь…

Голова шла кругом, во рту пересохло. Увидев под каким-то забором почти чистый клочок истаявшего сугроба, я шагнул туда, растоптав мимоходом кустик желтеньких цветов мать-и-мачехи, нагнулся и, захватив пригоршню обледеневшего зернистого снега, стал его жадно глотать.

Прохожая баба, остановясь неподалеку, усмешливо наблюдала за такими поступками прилично одетого господина. «Ну, нализался!» — говорил ее взгляд. То был всепонимающий взгляд русской женщины, знающей цену мужскому полу, во что его ни наряди.

Устыдясь, я дал себе слово не суетиться и, что бы ни случилось, не впадать в панику. Чашка крепкого горячего чаю, который я перво-наперво заварил, возвратясь к себе, пошла мне на пользу. Я сел к столу, достал лист бумаги, придвинул чернильницу, крупно начертал посреди листа «Миллер?» и погрузился в мрачное раздумье.

Тот, кого я по-прежнему волей-неволей именовал Миллером, вовсе не был дичью, чей простывший след я искал так долго и с такими плачевными результатами. Дичью, того не ведая, был я сам, ему на потеху возомнивший себя охотником.

Вернее, мы с ним выслеживаем друг друга. Но преимущество на его стороне. Я понятия не имею, где он. И даже — кто он. А ему известно обо мне многое, может быть, даже все. Я, служитель Фемиды, думаю о нем с невольной дрожью. Он, преступник, так уверен в своей неуязвимости, что изуверски шутит надо мною. Но главное…

Я содрогнулся при мысли, что, вздумав бросить мне свой издевательский вызов, он подкинул розовую рыбу не мне самому, а Елене. О ней ему тоже все известно, ххе-ххе-ххе! Миллер здесь, совсем рядом. Может быть, в эту самую минуту он стоит у меня за спиной.

Презирая себя, я все-таки встал и проверил дверные запоры. А ведь помнил, что они в порядке! Штора была задвинута неплотно. Я тщательно поправил ее. Глаза ночи, смотрящие в мое окно, уже пугали меня. Ах да, окно! Эти следы… шаги, что приводили в такой ужас бедную Грушу…

«Шаги под окном», — написал я чуть пониже первой записи. Помедлив, неуверенной рукой прибавил еще два слова: «Собеседник извозчика?» Увы, проверить, не Миллером ли был тот господин из Москвы, просвещенной беседой с которым похвалялся извозчик Трофим Мешков, не представлялось возможным. Через несколько дней после нашего разговора Трофим в пьяном виде утонул в пруду.

Это было не очень похоже на него… Слова «Убийца извозчика?» также появились на моем достославном листе. Потом, вспомнив крики филатовского управляющего про труп в оранжерее, я прибавил туда же: «Убийца Филатова?» — и, наконец, «Убийца Миллера?», ибо можно было предположить и это. Описанный Аделаидой Семеновной приличный, но незапоминающийся молодой человек уж слишком не походил на моего столь незабываемого знакомца. Возможно, вся история с акулами — его же выдумка, а на самом деле…

Скомкав дурацкий лист, я отправил его в мусорную корзину. Подумав, вытащил, расправил и растерзал на мельчайшие клочки. Проку от таких предположений все равно нет. С тем же успехом можно ничего не писать, а просто ставить вопросительные знаки. Целый черный скрюченный лес… Если правда, что Миллер преследует меня, то почему? И с каких пор? Кто из нас первым начал преследование? Что, если это был он, и давно, еще в московскую пору? Но тогда мое появление в Блинове тоже могло быть не случайностью, а частью его дьявольского замысла. И сама встреча с Еленой…

Нет. Что угодно, но это — нет. Она и я, наш союз — это, может быть, единственное, что не зависело, никогда не могло зависеть ни от чьих козней. Увы, это вовсе не значило, что мы в безопасности… Я вспомнил его почерк, эти егозливые скверные завитушки. Потом, напрягшись, восстановил в памяти с первой до последней строки стихов, найденных в ранце.

Они дышали угрозой, теперь я это понимал. И зубастая «царевна-рыбешка», в шутку пририсованная Алешей… Стоп. Так нельзя. Ведь рука, набросавшая озорной рисунок, была рукой друга. Однако подбросил записку тоже Сидоров. Откуда Миллеру было знать, что он сделает это? Неужели мой враг, помимо всего прочего, наделен даром управлять поступками других людей, внушая и подсказывая им все, что ему угодно?

Если допустить, что это так, мне конец. Но в такое всесилие Ивана Павловича я не верил. Однако он, по-видимому, не прочь навязать мне эту мысль. Заставить меня думать, будто он еще не уничтожил меня только потому, что хочет сперва позабавиться, как Белинда с очередной мышью… Кто же он? Зачем ему понадобилось не только чужое имя, но и почерк мертвеца? Уж не собирается ли лже-Миллер убедить меня, что я имею дело с выходцем из могилы? Проклятье! И могилы-то никакой нет. С выходцем из акульего желудка?..