Голубая акула

На темном, изборожденном продольными морщинами лице старой дамы проступила несколько юмористическая гримаса.

— Вы требуете невозможного. Или по меньшей мере, весьма трудного. Помните, как Соломон предложил царице Савской явиться нагой и вместе с тем одетой? Это так же легко, как «просто описать» Миллера. Иван Павлович был прежде всего в высшей степени путаник. И по-моему, глубоко несчастный человек.

— Почему? Насколько я понимаю, вы сталкивались с ним в то время, когда он собирался жениться, участвовал в увлекательных экспедициях, занимался интересующей его наукой. Или я не прав?

— Правы. Если вы считаете, что при этих условиях невозможно быть несчастным, вам ни к чему вникать в досужие старушечьи домыслы. Вы превосходно обойдетесь без меня.

Сидоров, пристроившись у камина за тетушкиной спиной, сделал страшные глаза — мол, берегись, рулевой, корабль несет на рифы! Он напрасно беспокоился. Аделаида Семеновна мне нравилась, и я был в ударе.

— Напротив. Я только хотел бы понять, на какой именно манер был несчастлив господин Миллер.

— Он был неглуп, но его способности намного уступали его амбициям. Был крайне замкнут по натуре, а вбил себе в голову, что должен блистать в обществе. Вообще с неимоверным упорством калечил свою природу, подчиняя ее каким-то умозрительным принципам. Поэтому природа кипела в нем безвыходно, как в запаянной кастрюле, которая вот-вот должна взорваться. Вам понятно, что я имею в виду?

— По-вашему, он способен на злодеяние? — Я устремился к цели напрямик. Время уходило, а все, о чем я слышал, пока ни на йоту не приближало меня к ней.

— Не думаю, — молвила Аделаида Семеновна. — Мне он казался человеком приличным, хотя с тяжелым характером. Тяжелым и каким-то… Впрочем, взгляните. Алексей рассказывал вам про афронт с cartes postales? Вот две из них. Посмотрите на почерк. Да заодно и прочтите.

Передо мной на скатерть легли две выцветшие от времени почтовые карточки. Миллер писал, что его дела в порядке, город интересен, архитектура старинных кварталов поражает своеобразием, что погода превосходна и морская лазурь слепит глаза. Все это повторялось дословно, и дата была та же. Только города разные. В Алешином пересказе это казалось забавным. Но видеть такое воочию неприятно. Будто человек раздвоился… вообще не по душе мне эти открытки…

— Что вы скажете о почерке?

На него-то я и смотрел. Мог бы поклясться, что уже видел эти буквы, выписанные нарочито заковыристо, эти петельки и закорючки, от которых начинает рябить в глазах. Но этого же не может быть. Я никогда не переписывался с Миллером, что за абсурд? И тем не менее…

Я охватил голову руками, зажмурился, ловя ускользающее воспоминанье. Сейчас, сейчас, вот же:

На зыбкий путь вступив случайно,

Пока не поздно, устрашись…

— Сидоров! — завопил я, будто мы все еще были гимназистами. — Ты что, действительно не писал этих стишков?!

Две пары недоумевающих, по-родственному похожих глаз уставились на меня. Опомнившись, я извинился перед Аделаидой Семеновной и, дрожа от нетерпения, набросился на Алешу:

— Вспомни, ну же, тогда… стихотворение, которое ты подбросил в мой ранец… еще пирайю в короне пририсовал… ты еще сказал, что нашел его на подоконнике, а я не поверил…

— Ну да, помню. Белиберда какая-то, существа под стеклом… Конечно, не писал. Стал бы я так по-дурацки врать!

Вскочив на ноги и потрясая открыткой, я вскричал с диким торжеством, словно разгадка тайны была уже в моих руках:

— Это написал Миллер!

Недовольный голос Аделаиды Семеновны отрезвил меня:

— Не будете ли вы столь любезны, чтобы объяснить бестолковой старухе, что именно вас так восхищает?

Устыдясь своего до неприличия экспансивного поведения, я торопливо забормотал, что, мол, в девяносто пятом, когда Миллер руководил установкой аквариума в нашей девятой гимназии…

— Прошу прощения, — бесстрастно перебила меня старая дама, — но вы что-то путаете. В девяносто пятом Миллер никак не мог чем бы то ни было руководить, и по весьма уважительной причине. Летом девяностого в очередной морской экспедиции Иван Павлович погиб страшной смертью. Он стал добычей акул!

У меня опустились руки, холодная дрожь пробрала с головы до пят. Что же все это значит? Того, кого я искал, два десятилетия не было среди живых. Однако кто же в таком случае приходил к нам в гимназию? Кого я до сей поры вижу в страшных снах? Кто привез в имение задольского помещика Филатова голубую акулу, а потом увез ее?

— Что-то не сходится? — Аделаида Семеновна смотрела на меня с несколько высокомерным сочувствием. — Видимо, вы поторопились в каких-то своих предположениях. То-то я удивлялась, для чего вам понадобилось тревожить прах человека, которого так давно нет в живых!

— У Миллера были братья? Или может быть, сын? Вообще какие-нибудь родственники?

— Насколько мне известно, нет.

— А как… как он выглядел?

Она пожала плечами:

— Совершенно обычно. Средний рост… или немного ниже среднего. Светло-русые волосы. Аккуратен. Некрасив, но для мужчины вполне терпимой наружности. Как говорится, без особых примет. Да зачем это вам?

Как будто я знал зачем! Мой ошарашенный ум беспорядочно метался, как выразилась бы Ольга Адольфовна, от Понтия к Пилату, меж тем как его обладатель торчал глупым столбом посреди гостиной сидоровской тетушки. И тут, чтобы окончательно меня добить, явилась та, на чей приход я возлагал столько надежд.

— Лидия Фоминична, познакомьтесь, это Алешин друг Николай Максимович.

Я машинально бормотал слова приветствия, производил предписанные обычаем учтивые телодвижения, думал же лишь об одном: как бы поскорее уйти. Мне не о чем было ее спрашивать. Двадцать лет назад она потеряла жениха, молодого ученого «без особых примет», вполне приличного человека, которого я не имел чести знать. В моей погоне за монстром, укравшим имя и почерк покойного, она ничем не могла мне помочь.

Но пришлось набраться терпения и чинно усесться за стол напротив этой рыхлой глупой курицы Лидии Фоминичны, будто созданной для союза с зоологом. Не прошло и десяти минут, как я был готов обеими руками подписаться под этой беспощадной характеристикой…

В довершение всего недавняя обманчивая дрожь узнавания, похоже, поселилась в моем теле наподобие обычной болезненной лихорадки, которая долго треплет свою жертву, прежде чем оставить ее в покое. Теперь меня мучила навязчивая идея, будто я уже где-то встречал Лидию Фоминичну. Ее увядающая щекастая физиономия с жирными следами так называемой былой красоты была мне знакома! Но где, когда мог я ее видеть? Впрочем, если видел и вспомню, что это даст? Бывшая невеста сожранного акулами несчастного ихтиолога, насколько я понял из ее утомительной болтовни, давным-давно состояла в благополучном многодетном браке с каким-то полковником или подполковником, уже имела внуков и, конечно, думать забыла о давней утрате. Наконец, она была москвичкой, я мог встречать ее где угодно.

И я выбросил Лидию Фоминичну из головы. Мне не было до нее ровным счетом никакого дела.

ГЛАВА ВТОРАЯ 

Графские шалости

С недавних пор обе Трофимовы, мадам и мадемуазель, заметно ко мне переменились. Я еще не друг, но значу все же больше, чем обычный постоялец. Похоже, Чабанов уже был бы не прочь подсыпать мне крысиного яду. Его безобразная, но в высшей степени колоритная физиономия при виде меня принимает до того злодейское выраженье, что на язык так и просится: «Мой добрый Яго!» Он ревнив до умопомрачения, несчастный! Его злобные ужимки меня веселят и, боюсь, все еще льстят моему самолюбию.

Сегодня Муся прибежала сердитая и особенно взъерошенная:

— Вы можете прийти к нам пить немедленно чай?!

— Немедленно? Ты говоришь так, будто за холмом кипит сражение и надо спешить, чтобы успеть постоять за правое дело.

— Почти так и есть! Раиса Владиславовна — помните, мамина подруга? — попросила приютить на несколько дней одного родственника… или знакомого, кто его разберет? Мама согласилась, и теперь он у нас сидит. Третью чашку пьет! Это слишком, слишком неприятный человек!