Старомодная история

Коварными, ядовитыми вопросами, касающимися культурной жизни, я за каких-нибудь полчаса уложила его на обе лопатки, доказала ему, что он глубокий невежда, что он ничего не читает, не видит, не слышит, что у него нет чутья к изобразительному искусству, что он абсолютно ничего не смыслит в театре; ему же и в голову не пришло достойно наказать меня за нечестную игру, начав задавать вопросы, касающиеся своей специальности: экономики, банковского дела, — или той сферы искусства, в которой он действительно хорошо разбирался и где за несколько минут мог бы сбить с меня спесь, — камерной музыки. Он пригласил меня обедать, мы сели в его машину и отправились. В машине мы сразу поссорились из-за какого-то пустяка; мы с ним явно терпеть не могли друг друга: он, очевидно, видел во мне прежде всего дочь Элека Сабо, я в нем — величественно-недвижного идола, который сверх того, что он является самим собой, еще и олицетворяет в себе невозвратимо ушедшую юность, и потому его никогда не мог затмить мой отец, с его римским профилем, как на античных серебряных динарах, с его глубокой, поражающей воображение образованностью и блеском живого ума. Йожеф повез меня к Гунделю и заказал ленч из экзотических блюд, съесть которые было делом весьма непростым, требующим знания сложных правил, — и смотрел, выдержу я испытание или окажусь безнадежной провинциалкой. Я не пыталась уклониться от экзамена: обращаться со столовыми приборами меня тоже учили, и тоже по книге Розы Калочи, да и четыре лета, проведенные за границей, дали мне возможность привыкнуть к экзотическим кушаньям. К концу ленча мы исчерпали все общие темы разговора и в основном молчали. В ресторане под деревьями приходили, уходили обедающие; Йожеф громко поздоровался с несколькими солидными господами и супружескими парами, которые прошли было мимо, не обратив на нас внимания; те, сделав вид, будто только нас заметили, подчеркнуто радушно приветствовали нас обоих. Когда это повторилось в третий раз, я рассмеялась, не скрывая, что поняла, в чем тут дело. «Они думают, вы свою любовницу вывезли погреться на солнышке», — сказала я; он покраснел и зашипел на меня: где я научилась таким гнусным мыслям и гнусным словам? Я посмотрела на него как на какого-нибудь престарелого зубра в заповеднике и попросила его не забываться: он пригласил обедать не Ленке Яблонцаи, а меня, и если ему не нравятся мои манеры, так вечером я и не подумаю явиться к нему на домашний концерт, и пусть он не думает, будто я польщена его приглашением, я куда с большей охотой пойду в театр, чем на эту его Kammermusik. [133] Он взял себя в руки, и мы кое-как досидели обед; но к этому времени он уже мечтал лишь об одном — поскорее избавиться от меня, и на проспекте Андрашши [134] я попросила остановить машину и вышла. Меня распирало от злости, я ругала себя последними словами, что согласилась на эту встречу, которая для двух бывших влюбленных нечто вроде обмена письмами: матушка посылает вместо себя свою дочь, чтобы похвастаться ее дипломом и докторской степенью, дав таким образом понять: мол, эта девушка благодаря своим способностям и сама найдет место в жизни; он же трясет бумажником, тащит меня в Рощу, [135] пускает пыль в глаза своим богатством — да что я им, в конце концов, кукла, что ли, которой можно играть как хочешь! Вечером я все же пошла к нему в четырехэтажный особняк поблизости от «Астории» [136] и сделала все, чтобы оставить о себе хорошее впечатление, не подвести матушку. Встретила меня худощавая маленькая женщина — на ней он в конце концов женился вместо матушки; почти весь вечер я чувствовала на себе ее умный, печальный взгляд. Среди приглашенных все имели какое-то отношение к Дебрецену, и всем что-то говорила фраза: «Дочь Ленке Яблонцаи». Моя личность вызвала всеобщее разочарование: я была невысока, темноволоса, темноглаза и вопреки всем своим обетам снова дерзка. Мне не удалось сдержаться, когда Йожеф опять принялся хвастаться всякими ценностями и предметами искусства, собранными у него дома, когда он пыжился, показывая, как далеко он пошел, какой он богатый, и даже пытался экзаменовать меня насчет стиля мебели. Тут он потерпел полное поражение: откуда ему было знать, что отец часто ходил со мной в музеи, с малых лет вырезал для меня из воскресных приложений и наклеивал в особую тетрадку репродукции всемирно известных скульптур, картин, архитектурных сооружений, других произведений искусства. Еще до того как зазвучала эфирная камерная музыка, Йожеф уже говорил каким-то неестественным, фальшивым голосом: так я его раздражала; ни одна из его петард не взорвалась, а ведь он бросил в бой в качестве последнего своего резерва даже стоимость земельного участка, на котором был построен принадлежащий ему четырехэтажный дом, и стоимость этого дома; ему так и не удалось добиться, чтобы дочь Ленке Яблонцаи пришла в смятение, растерялась перед таким реальным, ощутимым, бросающимся в глаза богатством и, потрясенная, вернулась бы к матушке, чтобы сказать ей: да-а, дядя Йожи настоящий Крез. «Покажите-ка мне ваши книги!» — попросила я. К этому моменту он уже был бледен и вздрагивал от нервного напряжения; жена пришла к нему на помощь и показала собственную библиотеку, полную немецких, английских и французских классиков, она пыталась оправдать своего занятого мужа: где ему взять время на чтение. Потом наконец состоялся концерт, на котором под аккомпанемент ангельской музыки разыгрался отдельный спектакль — спектакль для нас, троих или четверых, или даже пятерых, актеров. Концерт состоялся в салоне, среди пышно разросшихся комнатных растений, с которыми так гармонировали букеты в стиле fin de si(cle на стеклянных широких дверях во всю стену; двери эти отделяли салон от столовой; падающий из столовой свет зажженных бра создавал прекрасную подсветку для букетов. Йожеф смотрел то на меня, то на свою жену; в глазах женщины таилась та безнадежная печаль, подобие которой я замечала иногда во взгляде отца; я же, наблюдая за ними, в то же время каким-то внутренним зрением видела далекий Дебрецен и отца, который знает об этой встрече и сейчас, вероятно, всеми мыслями настроен на меня, пытаясь угадать, выдержит ли он хотя бы в моих глазах сравнение с Йожефом; а еще я чувствовала волнение и страх матушки, которая сама не хотела переступать этот порог, но не могла устоять, чтобы не показать меня Йожефу, а заодно и самой не узнать, где, как и с кем живет сказочный принц ее юности.

Семья моя отчет об этой встрече получила в двух вариантах: во-первых, на следующий же день от меня, когда, приехав домой, я по горячим следам выложила все, что думаю о Незабвенном, о рыцаре, который только что не показал мне свою книжку вкладов, чтобы я могла до филлера получить представление и рассказать о его бюджете, и о котором выяснилось, что он не читает книг, что он хвастун, ханжа, спесивец, грубиян и вообще крайне неприятный тип. Матушка не защищала его, не протестовала; она лишь загрустила, когда я кончила. А через некоторое время она получила и отчет Йожефа — в письме Беллы Барток. Изысканные формулировки Беллы призваны были хоть немного смягчить мнение, составленное обо мне Йожефом; однако, несмотря на все стилистические ухищрения, из письма выяснилось, что более противной, самонадеянной и невоспитанной девчонки Йожеф в жизни еще не встречал и будет рад, если наше знакомство на этом и прекратится. Была в письме одна фраза, которая больно задела матушку: как сообщала Белла, Йожеф был весьма удивлен, что жене его, напротив, дерзкая девчонка очень понравилась и, самое удивительное, что барышня тоже милостиво отнеслась к Дженни — во всяком случае, с ней она вела себя вполне нормально. «Неужели тебе понравилась эта женщина? — спросила матушка. — Она, по-твоему, красива? И умна?» Я знала, сейчас она спрашивает: неужели Дженни красивее и умнее ее; я знала, она ревнует меня к жене Йожефа из-за симпатии, которую я, к своему собственному удивлению, действительно ощутила к ней. «Понимаешь, эта женщина сидит там, в огромном доме, как в музее, и такая она несчастная, — ответила я. — Наверное, в свое время ей купили этого Йожефа за большие деньги — только радости ей от этого мало, можешь мне поверить. Я просто пожалела ее». — «Ты жестока, потому что молода, — сказала матушка. — Я думала, будет хорошо, если вы встретитесь: ты, может быть, поймешь что-нибудь, что тебе было трудно понять, — да вот, не получилось. Я теперь жалею, что мне пришло в голову вас познакомить. Вряд ли от этого будет какая-то польза; а может, даже вред». Больше я не видела Йожефа; матушка и брат Бела — те еще встречались с ним раз или два, для нас же с отцом он окончательно исчез с горизонта. Отец, кстати, еще успел стать свидетелем того, как заколебалась под ногами Йожефа земля, казавшаяся столь надежной, незыблемой, как превратились в ничто, в воспоминание, и четырехэтажный особняк, и важный пост, и великолепные перспективы; он еще застал тот день, когда Йожефа выселили из столицы. Матушка, отправляя Йожефу продуктовые посылки, чтобы бывший герцог Боб, [137] сказочный принц ее молодости, полакомился кусочком перченого сала, в обратном адресе ставила имя Беллы.