Остров в глубинах моря

Тете упала на колени, сжавшись, закрывая руками голову. Час! Час! — свистел хлыст, и каждый стон рабыни подливал масла в костер ярости хозяйки. Восемь, девять, десять ударов упали как горячие вспышки, а Гортензия, красная, потная, с развалившейся высокой прической, не выказывала никаких признаков насыщения.

В этот момент в комнату, как бешеный бык, влетел Морис, растолкав тех, кто, словно в параличе, наблюдал эту сцену, и ужасной силы толчком, абсолютно неожиданным в мальчике, который все одиннадцать лет своей жизни старательно избегал насилия, швырнул свою мачеху на пол. Потом выхватил у нее арапник и нанес удар, нацеленный прямо в лицо, но попавший Гортензии по шее, лишив ее воздуха и возможности кричать. Он поднял руку, собираясь продолжить, настолько же вне себя, насколько за секунду до этого была его мачеха, но Тете подползла, насколько это было в ее силах, и отдернула его назад. Второй удар хлыста пришелся на складки муслинового платья Гортензии.

Невольничья деревня

Мориса отправили в школу-интернат в Бостон, где строгие американские учителя непременно сделают из него мужчину, о чем уже столько раз предупреждал его отец, а этот результат достигается применением дидактических и дисциплинарных методов по военному образцу. Морис уехал, имея при себе лишь сундучок со скромными пожитками, в сопровождении нанятого для этой цели человека, который оставил мальчика на пороге заведения, похлопав в знак утешения по плечу. Проститься с Тете ему не удалось, потому что на следующее же утро после порки она без всяких рассуждений была отправлена на плантацию вместе с инструкциями для Оуэна Мерфи немедленно поставить ее на резку тростника. Главный надсмотрщик увидел Тете по приезде всю покрытую вздувшимися следами ударов, каждый толщиной с канат, которым привязывают волов (правда, ни один из этих ударов, не попал, к счастью, ей на лицо), и отослал ее в больницу к своей жене. Линн, занятая трудными родами, велела ей наложить на раны мазь алоэ, пока сама она не сможет отойти от молодой рабыни, исходившей криком в ужасе от той бури, что вот уже несколько часов сотрясала ее тело.

Линн, родившая семерых сыновей быстро и без особых усилий — ее цыплячье тело просто выплевывало их меж двух «Отче наш», — поняла, что сейчас у нее в руках весьма серьезная проблема, просто беда. Она отвела Тете в сторонку и шепотом, чтобы не слышала роженица, сказала, что ребенок в неправильном положении и что у него нет ни единого шанса выйти наружу. «Ни одна женщина до сих пор не умирала у меня при родах, эта будет первой», — шепнула она. «Дайте мне взглянуть, мадам», — попросила Тете. Она уговорила мать, чтобы та позволила провести обследование, смазала маслом руку и своими тонкими и опытными пальцами убедилась в том, что роженица готова и что диагноз Линн был точен. Сквозь туго натянутую кожу она угадывала очертания ребенка, словно видела его. Заставила женщину встать на колени, упершись головой в пол и подняв зад, чтобы уменьшить давление на таз, а сама тем временем массировала ей живот, чтобы развернуть ребенка — снаружи. Ей еще не приходилось проделывать все это самой, но она видела, как эти действия совершала тетушка Роза, и не забыла их. Тут вскрикнула Линн: сжатый кулачок показался из родовых путей. Тете аккуратно, чтобы не вывернуть сустав, стала заталкивать ручку обратно, пока она не скрылась в материнском теле, и терпеливо продолжила свое дело. Через какое-то время, показавшееся очень долгим, она почувствовала движение ребенка, который медленно разворачивался, и вот в конце концов показалась головка. Тете не удалось сдержать благодарных слез, и ей показалось, что она видит тетушку Розу, которая стоит возле нее и улыбается.

Они с Линн поддерживали роженицу, которая поняла, что от нее требуется, и помогала, а не отбивалась, полумертвая от ужаса; ее заставили ходить по кругу, разговаривая с ней, ласково поглаживая. Снаружи уже давно село солнце, и тут они поняли, что уже темно. Линн зажгла сальную лампу, и они снова принялись ходить по кругу, пока не настал момент принимать ребенка. «Эрцули, лоа-мать, помоги ему родиться», — вслух взмолилась Тете. «Святой Рамон Нонато, услышь меня, не позволишь же ты, чтобы африканская святая тебя опередила», — в тон ей ответила Линн, и обе расхохотались. Посадили роженицу на корточки над чистым холстом, удерживая под руки, и через десять минут Тете уже держала в руках синюшного младенца, которого она заставила дышать, шлепнув по попке, а Линн перерезала в это время пуповину.

Когда мать была уже чистой и с ребенком на груди, они убрали окровавленные тряпки и другие свидетельства родов и уселись на скамеечку возле двери немного отдохнуть под черным, усыпанным звездами небом. Здесь и нашел их Оуэн Мерфи, подошедший с качающимся в одной руке фонарем и кувшином с горячим кофе в другой.

— Ну как дела? — поинтересовался этот внушительных размеров мужчина, передавая им кофе, но не слишком-то приближаясь, потому что женские секреты внушали ему трепет.

— У твоего патрона уже есть новый раб, а у меня — помощница, — ответила ему жена, показывая на Тете.

— Не усложняй мне жизнь, Линн. У меня приказ поставить ее в рабочую бригаду на тростник, — промямлил Мерфи.

— С каких это пор приказы кого-то другого ты ставишь выше моих? — улыбнулась она, вставая на цыпочки, чтобы дотянуться поцелуем до его шеи, где кончалась черная борода.

Так все и решилось, и никто ни о чем не спросил, потому что Вальморен ничего не хотел знать, а Гортензия сочла для себя закрытым это нудное дело, связанное с любовницей, и выкинула его из головы.

На плантации Тете жила в домике с тремя другими женщинами и двумя детьми. Она поднималась, как и все вокруг, с рассветным колоколом и весь день занималась больницей, кухней, скотиной и тысячей других дел, которые поручали ей главный надсмотрщик и Линн. По сравнению с капризами Гортензии эта работа казалась ей нетрудной. Она всегда прислуживала в доме, и когда ее послали в поле, то подумала, что приговорена к медленной казни, как это было в Сен-Лазаре. И представить себе не могла, что найдет здесь нечто похожее на счастье.

На плантации было почти двести рабов, некоторые родом из Африки или с Антильских островов, но большая часть — местные, из Луизианы, объединенные необходимостью взаимопомощи и несчастьем принадлежать другому человеку. После вечернего колокола, когда бригады возвращались с поля, в деревне начиналась настоящая жизнь. Семьи собирались вместе и, пока еще было светло, проводили время на улице, поскольку в домиках не хватало ни места, ни воздуха. Из общей кухни плантации присылался суп, который развозили на телеге, а люди добавляли к нему овощи, яйца и, если был повод что-то отпраздновать, курятину или зайчатину. У этих людей всегда было чем заняться — приготовить еду, что-то сшить, полить огород, починить крышу. Если не было ни дождя, ни холода, женщины всегда находили время, чтобы поболтать, а мужчины — поиграть в камешки на нарисованном на земле поле или побренчать на банджо. Девушки делали друг другу прически, дети бегали по улицам. Время от времени люди собирались в кружок послушать какую-нибудь историю. Самыми любимыми были сказки о Брасе Купе, одинаково наводившие ужас и на детей, и на взрослых, — истории об одноруком негре-гиганте, что бродил по болотам и уже больше ста раз избежал смерти.

Это общество имело сложную иерархическую структуру. Больше всего ценились хорошие охотники, которых Мерфи посылал на поиски мяса для супа: оленей, птицы, диких свиней. На верхних ступенях также стояли те, кто владел каким-либо ремеслом, — например, кузнецы или плотники, а наименьшей ценностью обладали только что прибывшие. Командовали бабушки, но главным авторитетом пользовался проповедник, которому был поручен уход за мулами, волами и тягловыми лошадьми. Это был человек лет пятидесяти, такого темного оттенка кожи, что она казалась синей. Своим чарующим баритоном он вел религиозные песнопения, рассказывал жития святых своего собственного сочинения и служил арбитром в спорах, ведь никто не хотел выносить свой сор за пределы этой избы. Надсмотрщики, хоть они и сами были рабами и жили вместе с другими, друзей почти не имели. Домашние рабы заглядывали в деревню, но им не были рады, потому что они важничали, одевались и ели лучше и вполне могли быть хозяйскими шпионами. Тете приняли со сдержанным уважением, потому что уже стало известно о том, что она смогла развернуть ребенка в чреве матери. По ее собственным словам, это было чудо, совершенное совместно Эрцули и святым Рамоном Нонато, и это объяснение удовлетворило всех, даже Оуэна Мерфи, который никогда ничего не слышал об Эрцули и принял ее за католическую святую.