Новый Мир ( № 2 2009)

Вернусь к сформулированной аксиоме.

Либо мы признаём, что всегда найдется система, в рамках которой любой наперед заданный текст будет эстетически значимым, либо нам придется признать, что «эстетическое» определяется неким конечным рядом наперед заданных признаков. И тогда задача поэта сводится к постижению этого ряда признаков и сооружению умственного лекала для их воспроизводства.

Но любой стиль, любая поэтика рано или поздно изнашиваются, становятся набором приемов, которые могут быть усвоены подражателями если не с легкостью, то вполне механически. Рано или поздно следование любым высоким образцам становится смешным — вырабатывается иммунитет.

Самим-то образцам ничего не делается.

Тютчевские глухонемые демоны и сегодня ошеломляют своей мощью.

А теперь представьте себе поэтический паноптикум демонов-инвалидов.

Здоровый консерватизм

Слово «консерватизм» часто употребляется с прилагательным «здоровый». Модернизм почему-то таким эпитетом никогда не награждается.

Консервативный критик может быть блестяще эрудированным, темпераментным, остроумным, но смысла в его обличительной — «не могу молчать!» — критике не так уж много. Большинство читателей само по себе консервативно, и этому большинству совсем не нужна подсказка критика, чтобы плеваться при виде опусов, не лезущих ни в какие ворота здравого смысла, хорошего вкуса и общественных приличий.

Немногие же любители непривычных форм и рискованных смыслов отвечают консервативному критику веселым улюлюканьем.

Это не значит, что консервативный критик заведомо неправ; более того, его негативные оценки часто и даже слишком часто бывают справедливы. Чего не скажешь об оценках позитивных: здесь консервативный критик, как правило, патронирует эпигонов.

Потому что предпочитает устоявшиеся, апробированные, авторитетные формы и смыслы формам и смыслам становящимся, подверженным всем рискам и уродствам становления; «что положено быку, не положено теленку» — говорят консерваторы, забывая, что «быки», в бытность свою «телятами», выслушивали то же самое.

Критерии хорошего вкуса позволяют выделывать прекрасные вещи маньеристского толка, но прорыв, новое качество в рамках хорошего вкуса невозможны.

К чему, собственно, сводятся все инвективы в адрес Дмитрия Кузьмина с давешним «Вавилоном», нынешним «Воздухом», «Новой литкартой» и прочим? А вот к чему: развел телятник. Публикует, через запятую с авторитетами, каких-то маловразумительных и плохо различимых юнцов и юниц, какие-то корявые физиологические вирши, какую-то бессвязную муть и называет это актуальной поэзией… И тем самым снижает планку и оказывает неоперившимся авторам ужасную медвежью услугу. И еще имеет наглость считать себя экспертом. И как венец критической мысли изрекается стародавний нехитрый каламбур. Уже и споры идут — кто первым сказал это сакраментальное словцо «вавилибр».

На самом деле Кузьмин выступает против сложившихся, застывших литературных иерархий и в своих изданиях старается представить самый широкий спектр наличествующих поэтик и стилей. Мне не всегда понятна логика его предпочтений и отторжений, но любой редактор имеет право на симпатии и антипатии.

Кузьмин последовательно собирает мутирующую поэзию и именно ее полагает актуальной. Как правило, отклоняющуюся, и подчас довольно далеко, от общепринятых (и моих в том числе) норм «хорошего тона» и «тонкого вкуса». Мы знаем из биологии, что большинство мутаций — летальны. Но выжившие мутанты порождают новые виды. А кто уж конкретно выживет, проскочит «бутылочное горлышко эволюции» — покажет время.

Что же касается консервативной критики, то я полагаю, что она не только естественна и закономерна, но и, безусловно, необходима: все «инновационные» вызовы не могут существовать в пустоте, им нужна плотная сопротивляющаяся среда.

Лучшие слова в лучшем порядке?

Живая практика — от Пушкина до Блока, от Некрасова до Бродского — показывает: часто цитируемое высказывание Кольриджа, что поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке, — по сути своей неверно.

Если уж полагать, что поэзия — это определенного рода слова, расставленные в определенного рода порядке (что само по себе сомнительно), то уместней говорить о словах, нужных поэту здесь и сейчас, в нужном ему же здесь и сейчас порядке.

На самом деле в словах, записанных на бумаге, никакой поэзии-как-данности нет. Поэзия бывает только в головах.

Читая стихи на бумаге, мы худо-бедно понимаем (а подчас и не понимаем) смысл написанного; обладая кое-какими минимальными познаниями, мы понимаем, в какой традиции работает автор, какими приемами пользуется. Но никакое «понимание» не позволяет судить о поэтическом качестве текста. Это качество схватывается в целостности, «заражает», механизм этого схватывания неизвестен и вряд ли будет когда-нибудь понят. Здесь работают и приобретенный иммунитет к одним поэтикам, и восприимчивость к другим, и психология, в том числе социальная, а в конечном счете — неведомые биохимические мозговые процессы.

Это — со стороны читателя. А со стороны автора — поэтический талант. Материя в конечном счете тоже биохимическая, логическими процедурами не выявляемая и исчислению не поддающаяся. Никакой структурный или любой иной анализ не позволяет с достоверностью судить, талантливое перед нами сочинение или бесталанное. Это не мой личный релятивизм, а счастливая реальность: сконструировать алгоритм измерения таланта — это ведь почти то же самое, что сконструировать алгоритм построения талантливого текста; ничего подобного нам не грозит, на любую алгоритмизацию, на любую автоматизацию стиля мы отвечаем иммунитетом.

«Поэзия <…> есть создание сравнительно обширного значения при помощи единичного словесного образа . (Курсив мой. — А. Ш. ) Основное условие существования поэзии <…> иносказательность в обширном смысле» [1] .

Это определение, принадлежащее А. А. Потебне, хорошо хотя бы уже тем, что имеет не столько описательный, сколько целеполагающий характер: создать обширное значение посредством единичного образа.

Правда, здесь сразу возникают вопросы: а что такое единичный образ, что можно считать иносказанием — и сам Потебня в этих вопросах путается.

И все же это хорошее, работающее определение, тем более что никакое «строгое» определение поэзии вообще невозможно.

Мало того что под это определение подпадают едва ли не все мыслимые поэтики — оно содержит еще и целеполагающее указание для читателя: увидеть словесный образ и понять его обширное значение.

Такой способностью — увидеть и понять — причем главное, первоначальное условие здесь все-таки увидеть — обладают немногие. Вряд ли больше, чем один на сотню. Вот этот 1% населения и составляет армию потенциальных читателей стихов.

Позыв к писанию возникает примерно у каждого десятого из этой миллионной армии, то есть примерно у 100 000, что по порядку величины хорошо согласуется с числом авторов на самиздатовских сайтах русского сектора Интернета.

Естественно, что этот позыв у подавляющего большинства стихопишущих направлен на подражание устоявшимся формам и смыслам, на тиражирование «поэтизмов».

В единичном (целостном, неразложимом) словесном образе, в поэтическом иносказании поэт вербализует свою дословесную интуицию.

Как писал Пастернак, поэт «вынужден смотреть на вещи по-орлиному зорко и объясняться мгновенными и сразу понятными озарениями. Это и есть ПОЭЗИџ. Метафоризм — стенография большой личности, скоропись ее духа» [2] .

Ключевое слово здесь — «скоропись». Иносказание, о котором говорит Потебня, возникает как одномоментная «квантовая» вербализация «обширного значения», внезапного смысла, несводимого к словарным значениям слов.