Новый Мир ( № 3 2009)

«Мы не верим в жизнь после смерти. и только утонувшие продолжают жить — в воде и вблизи от берега. только лучше тонуть в реке — чтобы не сидеть как скучный карп в глухом озере <…> вода — сама жизнь. и утонуть — значит в ней задохнуться: одновременно от радости нежности и тоски. утонувшего если найдут — не сжигают — а привязывают груз и опускают обратно в воду. вода заменит его тело на новое, гибкое, способное к превращениям. только утонувшие могут встречаться друг с другом». Этот речной полюс сакрального оправдывает и высокое значение внезапности катастрофы — обрести речное бессмертие своей волей нельзя: «нельзя утопиться. меряне не топятся. это нескромно. это по-русски чересчур. как мчаться в рай обгоняя всех. от русских святых катерин в волге не протолкнуться. чопорные дуры. река сама отберет для себя людей. вода — суд наивысший». Герои могли только просить о такой милости — что и сделали: уезжая с места погребения, загадали о бессмертии сопутствовавшим им овсянкам.

«Тополиная литература не ради мистики — ради вдумчивого волшебст­ва», — подчеркивает Осокин. Несмотря на чужеродность этики задействованной в тексте архаической мифосистемы, ее сакральное нам близко: исполнивший закон стяжает вечность. «Овсянки» рассказывают о чуде — а чудо в мифе, если вспомнить Лосева [19] , есть подтверждение законов реальности, выявление ее существа.

sub Искус леса /sub

Цивилизация, избалованная убавлением ночи, утратила живое чувство горизонтов существования. Истощение сакрального привело к упадку жизненной силы и оскудению представлений о предельных основаниях человечности. В фольклорных поисках литераторов находят соответствие реальные погружения горожан в дичь природы: цивилизованный человек отправляется в темный лес, взбадривая себя ситуацией пограничья.

Страх леса , когда-то породивший сказочное волшебство , означает осознание жизни как испытания. Архетип оставленности в дремучей чаще мира влечет пройти обряд жизни так, чтобы вернуться в место отправления. Вернуться инициированными — искусом реальности. Добыв дар, отважившись на поединок, испытав свою силу — начав сказку с начала.

Давным-давно у нашего порога жил-был лес.

Ты не генерал, и слава богу

Александр Карасёв. Чеченские рассказы. М., “Литературная Россия”, 2008, 320 стр.

Я долго не знал, с чего начать. Моя работа сопровождалась активным обсуждением в сети и в “бумажной” критике вышедшего вскоре после “Чеченских рассказов” романа Владимира Маканина “Асан”. Вещи родственные по теме (кстати, лестный отзыв Маканина — на задней обложке книги Карасёва), стоило прислушаться. И был любопытный момент. Он связан с некоторой растерянностью, с которой я впервые взял в руки сборник. Название говорит само за себя. На обложке — солдат на фоне руины. “Автор — ветеран чеченской войны” — этой фразой начинается текст на аннотации. “Слово к гражданским” — назвала свое предисловие Валерия Пустовая... Черт побери. Я не воевал (к счастью). Пока мы — подавляющее большинство из поколения двадцати-, особенно тридцатилетних — жили в свое удовольствие, получали образование, женились и разводились, наши сверстники гибли, калечились физически и морально в чеченской “зеленке”. Причем, как ни банально прозвучит, они калечились и гибли за нас. Что мы им можем сказать?

И что я как критик вправе сказать о том, какой увидел чеченскую войну прошедший ее художник?

И тут встретился интересный отзыв на упомянутый “Асан” Маканина. Здесь интересен сам взгляд на прозу о войне. Мой знакомый литератор и критик прошел Афган, писал об Афгане. Роман Маканина неприятно поразил его еще до выхода из печати. Классик современной русской литературы имел неосторожность признаться в одном из интервью, что черпал знания о чеченской кампании из бесед с воевавшим племянником. (Кстати, если Маканин так тепло принял рассказы Карасёва, то, быть может, и они повлияли на его взгляд на чеченскую трагедию, заняли свое место в большой мозаике?) Знакомый был возмущен: как, как можно замахнуться на такое, “всего лишь” поговорив с племянником?! Понятно, как он после этого принял роман, — и не он один.

Споры не утихают. Сейчас, когда я пишу эти строки, я еще не знаю, чем кончится история со скандальным ответом Владимира Маканина на статью Аркадия Бабченко “Фэнтези о войне на тему „Чечня”” (Владимир Маканин, “Блеск и слепота публицистики”, “Новая газета”, 2008 г., 15 декабря), но все это, увы, похоже на серьезный конфликт мэтра с генерацией молодых писателей-ветеранов. Маканин обвинил этих писателей в том, что личный опыт для них — альфа и омега. Маканин пишет, обращаясь к Бабченко: “Вас заносит и слепит Ваша собственная публицистичность”, обвиняет в присвоении “монополии на чеченскую войну” и бросает почти провокационное обвинение: “Кто это Вам сказал, что, повоевав, Вы знаете, что такое война?..” С другой стороны, несоответствие некоторым реальным фактам в романе Маканина действительно таково, что на это сочли необходимым указать не только “монополисты”, но и далекие от этой темы критики (см., например, статью Аллы Латыниной “Притча в военном камуфляже”, “Новый мир”, 2008, № 12).

Все это дает повод для многих вопросов. Вправе ли “штатский” художник, не видевший крови и трупов, писать о войне (случай Маканина)? Вправе ли “штатский” критик судить о военной прозе чеченского ветерана? И даже так: а вправе ли литератор, прошедший ту мясорубку, не писать о ней, не занимать ту нишу, которая уготована ему обществом?

В филологии есть термин — “горизонт читательских ожиданий”. Писатель всегда, сознательно или несознательно, ориентируется на то, чего от него хотят. Но вместе с тем он должен и бороться с этими ожиданиями, поступать вопреки им. В этом и есть писательский прогресс от текста к тексту. Мне кажется, что автору, прошедшему войну и дебютировавшему именно военной темой, преодолеть этот “запрос”, это течение неимоверно сложно. Выплывет ли он из этого потока, справится ли? Не хочется никого называть, но есть перед глазами примеры тех талантливых ребят, которые, кажется, не справились, не шагнули на новый уровень. Поэтому книгу, названную “Чеченские рассказы”, открываешь с тревогой.

Тревога напрасна. Александр Карасёв справляется. Ему хватает сил для того, чтобы не оказаться в “плену реальности”, в том смысле, что увиденное и пережитое могло бы раз и навсегда забить ростки необходимых для полноценного творчества обобщений, художественного вымысла, философского осмысления и проч. и проч. Карасёв — не в каждом рассказе, но во многих — показывает, что сильнее своего материала. Материала большого и страшного: перед нами краткая энциклопедия второй чеченской войны.

В ювелирно выполненных рассказах (видно, как тщательно автор работает с каждой фразой) есть трагичное и веселое, рутинное и... Тоска писания и бесконечного переписывания рапортов и наградных листов (один и тот же изложенный чиновничьим языком факт — то слишком “мелко” для ордена Мужества, то уж слишком “героически”, в прямом смысле: на Героя тянет) мгновенно сменяется “вываленными на землю кишками”. Совершенно лермонтовский тон “Капитана Корнеева” (это похоже на “Журнал Печорина”, и вздрагиваешь от того, как меланхолично лирический герой признается: да, я тоже начал бить солдат) — телеграфным стилем рассказа “Сошел с ума” (“Худосочный Копылов мнил себя героем войны; он вернулся из первой командировки; там за спецоперацию ему жал руку комдив. Наградной не писали. Боевые задерживали. Люба не любила его”).

Мастерство Карасёва в том, что все интонации, оттенки, грустное и смешное, вечное и бытовое он закручивает в такие вихри, что не знаешь, с какими эмоциями это читать... Рассказ “Воин”. Как юлу, автор начинает раскручивать перед нами веселенький идиотизм бытия. (“Когда Шарнирова спрашивали, почему он не уволился из армии как все, он говорил: „Для смеха””.) Ожидается приезд командования, чудеса показухи. Звучит распоряжение послать бойцов в квадрат 61-20. Дальше, по принципу испорченного телефона, эти цифры без конца перевираются (60-20, 21-61), впрочем, разницы — за отсутствием карты — нет, и бойцы идут “вон к тому белому камню” просто так, посидеть в засаде. И хорошо, потому что и в штабе, как выяснилось позже, без карты эти координаты взяли с потолка. И еще смешнее, и еще. Послесловие обдает разошедшегося читателя ледяной водой: Александр Карасёв сообщает, что соседним ВОПом в тот год командовал он сам. “Толик Шарниров погиб в бою через два года <...> прикрывая вынос раненого”, награжден орденом Мужества посмертно, похоронен в станице Северской Краснодарского края. Даны даже координаты его могилы. “За счет средств местной администрации ему воздвигли красивый гранитный обелиск между Могилой Неизвестного Солдата и памятником матросу, погибшему на подводной лодке „Курск””. Теоретически читатель может поехать и найти. “Это действительно его настоящая фамилия”.