Отец Джо

Отец Джо в последний раз изумил меня.

Впервые догадка мелькнула, когда друг из Англии прислал мне некролог. Оказывается, на заупокойную мессу явилось что-то около двухсот человек. Как это обычно бывает на похоронах, а в особенности на похоронах тех, кто пользовался любовью окружающих, на каждого пришедшего обычно приходится человек десять тех, кто хотел бы прийти, но не смог.

Таким образом, крут знакомств этого смиренного, державшегося в тени монаха-затворника расширяется до четырехзначной цифры. В том же самом некрологе я прочитал следующие поразительные слова: «Он коснулся жизней стольких — и в Англии, и за ее пределами, в лоне католической церкви и вне ее… трудно переоценить значение его пастырского труда».

Отец Джо? Мой отец Джо?

Нет, я никогда не мнил о себе столько, не зацикливался так на самом себе, чтобы воображать, будто был у отца Джо единственным другом и исповедующимся. Я знал, что у него искали помощи и другие, что у него были «старинные друзья» — так он отзывался о них, особенно с возрастом. У других монахов Квэра также были приходившие к ним на исповедь, монахи также виделись со старыми друзьями, которых пускали в монастырь. В Квэре вообще относились к подобным вещам терпимее, не в пример другим монастырям или монашеским орденам.

Но это «коснулся жизней стольких»… Если прикинуть, выходило, что он общался с сотнями?!

Я всегда верил — исходя уже из одной только его глубокой привязанности ко мне и неизменной заботы — что дружба, определявшая для меня все, для него также имела немалое значение. В настоящей дружбе обе стороны открывают уникальность собственной личности, то «я», которое у них должно быть. Ваш верный друг присоединяется к вам в плавании по бурному морю самости, и ни тот, ни другой с самого начала, едва ступив на борт, не знают, чем кончится вояж, который изменит обоих.

Здравый смысл подсказывает, что одному человеку будет непросто поддерживать такие тесные дружеские отношения с большим количеством людей. Это скажется на его физическом состоянии — он заплатит временем, энергией, терпением, сосредоточенностью — еще сильнее на эмоциях, а уж о душе и говорить не приходится. И вот по мере того как разные люди продолжали отдавать отцу Джо должное, стало ясно, что он предпринял не пару-тройку, и даже не десяток-другой, а сотни подобных вояжей, менявших жизнь.

Мое неведение в какой-то мере объяснялось тем, что я жил не с той стороны Атлантики. Его европейские друзья наверняка были более осведомлены о его славе. Но тот факт, что я, журналист, даже не догадывался о ее размерах, говорит о невероятной скромности отца Джо. За все годы нашей дружбы он ни словом не обмолвился о том, что существуют сотни других «Тони» — поведение, не свойственное большинству духовных наставников, какими бы глубоко духовными они ни были и какими бы возвышенными мотивами ни руководствовались, наслаждаясь своей значимостью среди последователей, раздуваясь, используя истории своего успеха в качестве примеров для неофитов.

Джо никогда не распространялся по поводу своих советов, пригодившихся другому «старому другу», якобы из желания преподать мне урок. Уверен, что и других он не пытался вдохновить таким образом — раскрывая некие поучительные моменты нашей дружбы. Насколько я знаю, он одинаково относился ко всем членам огромной толпы друзей. Конечно, когда к тебе относятся как к единственному в своей жизни, это обезоруживает и подкупает; в то же время, когда ты был с ним, ты действительно был с ним. Он любил того, кто находился рядом — не делая духовных различий, будучи в высшей степени тактичен.

Когда я в разговоре с одним из монахов Квэра выразил удивление по поводу того, что был «не единственным» у отца Джо, тот ответил: «Да-да, каждый был уверен в том, что он — лучший друг Джо».

И все мы были правы. Все мы были его лучшими друзьями.

Я читал все новые и новые отклики на смерть Джо, расспрашивал людей и постепенно узнал, что отец Джо был известен тем, что направлял людей к их истинному предназначению, особенно святых отцов, изрядно потрепанных бурями экспериментаторства и противоречий после Второго Вселенского Собора. Однако большинство приходивших к нему были мирянами вроде меня, обычными людьми самых разных профессий, с трудом преодолевавшими жизненные невзгоды. Многие знали отца Джо даже дольше меня — пятьдесят, а то и шестьдесят лет.

Очень многие из его паствы были геями — кто-то потерял близкого человека, умершего от СПИДа, или сам боролся с этой страшной болезнью, кто-то страдал от упорного неприятия Церковью своей нетрадиционной ориентации, по крайней мере, Церковью в лице прихожан. Наверно, самым необычным было то, что среди его друзей оказалось много женщин. Как-то давно я и сам был свидетелем его сочувствия к Лили и ее затруднительному положению, поэтому не удивился, хотя другие, похоже, подобного не ожидали. Джо никогда не подписывался под негласным клерикальным приговором: женщины — многочисленная стая исключительно надоедливых куриц.

К примеру, у него была прихожанка из северной части Англии; он звал ее «фабричница». Так получилось, что она стала матерью-одиночкой, и это в тридцатые — в то самое время, да еще в таком месте, где растить ребенка в одиночку было очень непросто; каким-то образом она узнала об отце Джо. Ей перевалило уже далеко за восемьдесят, а он оставался ее другом; каждый год летом она во время отпуска приезжала на остров Уайт, чтобы быть ближе к наставнику. На другом конце спектральной линии находились таинственные телефонные переговоры и письменная корреспонденция, которую в середине девяностых отец Джо вел с принцессой Ди. У него, понятное дело, и мысли не возникло о том, чтобы поделиться такой потрясающей информацией. (Хоть на исповеднике и лежит печать молчания, было бы очень любопытно узнать, что же открылось отцу Джо в отношении Камиллы.)

Не был отец Джо и шовинистом. Он помог многим прихожанам из других церквей, в частности, человеку, отозвавшемуся о нем как о «главном духовном направителе» — Роуэну Уильямсу, энергичному архиепископу Кентерберийскому, не так давно заступившему в должность. Недавно в своем интервью архиепископ сказал:

«[Отец Джо] обладал гениальным даром слушать — он был тем, кто шел далеко впереди тебя, чтобы потом, в конце твоего пути выйти навстречу. Он тут же распахивал перед тобой двери. В его советах по поводу чтения молитв было столько здравого смысла».

Джо был святым-хамелеоном. Для меня он был человеком светским, чей образ не вязался с образом почитаемого старца. Для других, наоборот — истинным духовным наставником. Для третьих — мягким, но непреклонным поборником дисциплины. Для четвертых — отцом, для пятых — матерью. Отец Джо всегда поступал так, как было лучше для того конкретного человека, который в данный момент находился рядом. В мире отца Джо люди не делились на два типа, три, десять… Они оставались просто людьми. Отец Джо был пророком возможного. Он утешал пострадавших, выхаживал измученных, увещевал несовершенных.

Обнаруженные мною — уже посмертно — многочисленные акты неверности отца Джо послужили разгадкой еще одной тайны: я понял, откуда он, это «воплощение мудрости в простоте», так хорошо знал людей. И, соответственно, откуда у него эта способность не удивляться, не поражаться и не испытывать шок от людского поведения. Наверняка в какой-то мере этому способствовало и то, что он много видел и слышал, был свидетелем самых разных форм и степеней людского несовершенства.

Но в конечном счете он черпал знания из бездонного колодца любви — слова избитые, затасканные в устах отца Джо оживали. Отец Джо пользовался любовью как лекарством, смягчающим средством, диагностическим прибором, стимулятором, наградой, питательным веществом, гарантировавшим здоровье и душевный покой. Он был живым свидетельством того, что любовь учит всему, что необходимо знать, даже если при этом жить, затворившись от мира и его будто бы безграничных запасов знания.

Отец Джо был воплощением видения Блейка, узревшего «мир в песчинке».