Отец Джо

— «Он пребывает совсем рядом и очень скоро придет».

— Святой Августин. Надо же, ты помнишь!

Отец Джо взял меня за руку. Обычно от его мягкой ладони исходило тепло. Теперь же она была холодной. А это что — едва заметная дрожь?

Бэш, то ли из не по годам развитого чувства приличия, но скорее всего из любопытства, свойственного мальчику семи лет, подошел к окну и засмотрелся на судоходный Солент.

Я должен был задать один вопрос. Опасаясь, что отец Джо сочтет дело чересчур мирским и безбожным, я заговорил едва слышно — так, что старик, вслушиваясь, чуть подался вперед.

— Отец Джо, а вас не беспокоит мысль, что там… может не оказаться ничего?

— Хороший вопрос.

Здоровый глаз вгляделся в мое лицо, мертвый же уставился в безнадежно далекий горизонт.

— Нет, дорогой мой, это меня не беспокоит. Может, я немного боюсь, да. Но мы ведь всегда боимся, правда? Когда нам приходится открыть дверь, о которой мы всегда знали… но которую еще ни разу не открывали.

— Вот уж вам, отец Джо, бояться в самом деле нечего. После той жизни, которую вы вели…

— Нет, дорогой мой, я имел в виду немного другое… Хотя я в самом деле грешил и зачастую оступался. Я имел в виду боязнь того необъятного, что сокрыто за дверью. Господа любви — бесконечного и вечного. Разве могу я оказаться достойным такого?

Да, в самом деле дрожь. Едва заметная, но дрожь.

Отец Джо сжал мою руку чуть сильнее.

— Мы ведь ничто, дорогой мой, перед совершенством ожидающего нас, правда? Со смертью все мы становимся ничтожествами.

Брат Джон вернулся с вином для меня — с тем, что оставалось в бутылке. Отец Джо тут же воспрянул духом. Он уже расправился с первым бокалом; больше ему не полагалось, иначе ко времени обеда на него нападет сонливость. Но едва только брат Джон удалился, он прямо-таки подпрыгнул в кресле, радуясь возможности заполучить еще бокал.

И вот в этот обычный для Англии туманный зимний день с его серым сумраком, незаметно просачивавшимся через окно, мы сидели и отпивали из бокалов с таким видом, как будто находились где-нибудь в пабе, выпив одну кружку залпом, а вторую неспешно потягивая. Довольно незамысловатое удовольствие — и одно из самых больших, — которое я разделял с бесчисленным количеством друзей, но никогда с самым дорогим другом.

Вино было не первый сорт — в Квэре не занимались виноделием и не держали погреб — к тому же не в моих привычках было пить по утрам красное, однако его аромат и вкус были такими же превосходными, как аромат и вкус лучших вин, какие я когда-либо пробовал. Я перестал отводить глаза от несчастного омертвевшего глаза отца Джо и теперь смотрел в его здоровый глаз, все так же часто моргавший и все такой же живой. Пока довольный отец Джо прихлебывал из своего «незаконного» бокала, мне вспомнились те пасхальные выходные, случившиеся полвека назад, когда отец Джо с восторженным, истинно эпикурейским блеском в глазах живописал роскошный пир, который французские повара готовили к пасхальному воскресенью…

«Ну и, разумеется, будет вино!»

Если моя вера в Бога и все такое время от времени и колебалась, она целиком и полностью вернулась ко мне в то утро: я понял, что за невероятная штука этот процесс ферментации. Из разложения рождалось удовольствие, причем такое, что о разложении не могло быть и речи. Удовольствие всего на несколько минут, зато каких!

О смерти мы больше не говорили. Отец Джо поделился со мной местными новостями, рассказал про монахов, которых мы оба знали — он отзывался о них все так же насмешливо, — про нового аббата, энергичного человека, который уже взялся наводить в монастыре порядок, распорядился посадить новые деревья взамен повалившихся, делал все, чтобы привлечь новых послушников, беспокоился о будущем аббатства. Я рассказал отцу Джо о своей работе, которой в то время было полно, но среди которой все же было несколько самых лучших моих проектов. Отец Джо смеялся над тем, что не в состоянии был постичь, к примеру, над действиями в зоне защиты, которые отрабатывал помешанный на баскетболе Ник, или желанием пятилетней Люси ходить с проколотыми ушами. Потом к нашей беседе присоединился и Бэш, без умолку болтая на еще более животрепещущие нью-йоркские темы, которые выходили далеко за пределы лингвистического радара отца Джо, но радовали его безмерно, о чем бы ни были.

И вот мы сидели так в первый и последний раз — дед, отец и сын — сидели, пока не кончилось вино, а веко здорового глаза отца Джо не потяжелело.

Зазвонил колокол: «Ангел Господень», конец полуденной молитвы и напоминание всем, гостям и общине, о том, что пора собираться к обеду. Колокольный звон с противоположной стороны монастыря звучал приглушенно. Фигуры в черном наверняка уже выходили из церкви, шагая колонной по двое: старые прихрамывали, стараясь поспеть, молодые из уважения замедляли шаг. Вот они уже вышли и шли вдоль притихшей обители в направлении трапезной. Уже больше семидесяти лет отец Джо каждый день совершал это короткое путешествие от молитвы к еде — двум из насущных потребностей, весьма немногочисленных, которые составляли всю его жизнь. Он больше никогда уже не пройдет даже эти несколько ярдов. Но ничто не замедляло спокойный ритм жизни монастыря, в котором все шло своим чередом.

Я встал. Отец Джо привлек Бэша к себе и дрожащим большим пальцем мелко перекрестил его лоб. Я опустился на колени, чтобы отцу Джо не пришлось тянуться ко мне для того же. Он был очень слаб — мне по лбу словно провели пером Я обнял старика и долго-долго не отпускал.

Бесшумно вошел брат Джон — проводить нас в трапезную.

Пора было уходить.

Отец Джо поднял голову, глядя мне в лицо, — он едва заметно дрожал от усилия. Даже его незрячий глаз, казалось, наполнился влагой. У меня самого уже навернулись слезы — я видел отца Джо как будто под водой, он словно растворялся в глубинах.

Лицо отца Джо покрылось сетью морщин — он в последний раз едва заметно улыбнулся.

— Прощай, Тони, дорогой мой.

— Прощайте, отец Джо.

Эпилог

Я иду по унылым викторианским улицам в унылый викторианский день.

Вокруг суетятся, прихрамывают, бредут вперевалку, жалуются друг другу унылые пенсионеры и пенсионерки в практичных, без изысков вязаных жакетах и кепи.

Я решил пройти к могиле отца Джо по тропинке вдоль берега. Крюк приличный, но зато не увижу всей этой жути — коттеджиков «Тихая гавань», «Ракитник», «Уютное гнездышко», — которая все еще обитаема, невзирая на сто лет беспощадного осмеяния, и даже приросла целым поколением новых домиков, таких же уродливых. Затем тропинка бежит вдоль моря к западу от городка под названием Райд и приводит к руинам старого Квэра.

По правде говоря, хоть меня и влечет к его могиле, я вполне отдаю себе отчет в том, как восприму встречу с ним. Так что чем дольше будет мой путь, тем лучше.

Полгода прошло, но мне по-прежнему горько — как будто рана обнажена до кости. В самых неподходящих местах — на приеме у стоматолога, в ресторане, на летучке, в уборной — меня вдруг сотрясают рыдания. В местах общественных приходится извиняться или притворяться, что поперхнулся. Однажды — дело было в Лос-Анджелесе — один тип даже пытался похлопать мне по спине. Но не мог же я сказать ему, что со мной все в порядке, что это скорбь попала мне не в то горло.

Любопытная деталь — в церкви ничего подобного со мной не случается.

Так вот, той весной не могло быть и речи о том, чтобы побыть в Квэре еще чуть-чуть. Бэшу пора было в школу, Карле — на работу, да и самолет наш отлетал следующим утром. Казалось бы, я мог остаться в монастыре и подольше. Но к тому времени я был мужем и отцом.

Перед уходом я попросил всех, кого только знал — брата Джона, смотрителя гостевого дома, привратника, — дать мне знать, если отцу Джо станет хуже. Или когда ему станет хуже. Я мог бы в два счета домчаться в аэропорт и через несколько часов уже быть в Квэре. Я оставил все свои телефонные номера.