Бархатные коготки

Наконец певица-кокни завершила свой номер. За аплодисментами последовала краткая пауза, заполненная выкриками, шуршаньем, шарканьем ног, но вот забренчали китайские колокольчики — оркестр заиграл вступление к следующему номеру, и один из юнцов в моем ряду встал и крикнул: «Ниньки — говно!» Занавес поднялся, на сцене показались фокусник, девушка и черный лаковый шкафчик, немного похожий на тот, что стоял в спальне Дианы. Щелчок пальцев фокусника — вспышка — треск — облако багрового дыма. Мальчишки засвистели, сунув пальцы в рот.

Подобных номеров я видела (или могла бы видеть) уже тысячу. Я наблюдала, зажав в зубах сигарету, и во мне росли тоска и неуверенность. Вспоминалось, как я сидела в ложе в Кентербери, стук моего сердца, перчатки с бантиками; эти времена отодвинулись в бесконечно далекое, причудливое прошлое. Но, как тогда, я вцепилась в липкий бархат сиденья и, скосив глаза в угол сцены, где начинались кулисы и смутно угадывались свисающий канат и пыльный настил, думала о Китти. Она где-то там, за краем занавеса, может, поправляет костюм (уж не знаю какой), может, болтает с Уолтером и Флорой, а может, широко раскрыв глаза, слушает рассказ Билли-Боя обо мне — и улыбается, плачет или роняет небрежное замечание: «Кто бы мог подумать!» — и теряет ко мне интерес…

Между тем фокусник исполнил свой заключительный трюк. Новая вспышка — еще больше дыма; теперь его глотнула даже публика на галерке, раскашлялась, но тем не менее зааплодировала. Занавес упал, наступила новая пауза, замелькали голубые, белые и желтые огни: это осветители меняли светофильтры. Я докурила сигарету и достала следующую. На сей раз это заметили мальчишки из моего ряда, я протянула им портсигар, и каждый взял по сигарете: «Вы очень щедры». Мне вспомнилась Диана. Что, если опера закончилась и Диана ждет меня, ругаясь и похлопывая программкой по бедру?

А если она вернулась без меня на Фелисити-Плейс?

Но тут грянул оркестр, со скрипом поднялся занавес — и я увидела на сцене Уолтера.

Он как будто раздался вширь — таким крупным он прежде не был. Может, растолстел, а может, что-то было подложено в одежду. Бакенбарды он взбил расческой, придав им комическую пышность. На нем были клетчатые брюки, широкие сверху и узкие внизу, и зеленая бархатная куртка, волосы прикрывала курительная шапочка, из кармана торчала трубка. Декорация сзади, на полотне, изображала гостиную. Рядом с Уолтером стояло кресло, на которое он опирался. Больше на сцене никого не было. Я никогда не видела Уолтера в театральном костюме и гриме. Я помнила его и иногда видела во сне совершенно иным: в просторной рубашке, с мокрой бородой, обнимающим Китти. Сейчас я созерцала его скептическим взглядом; в моем сердце ничто не дрогнуло, когда я его увидела.

Пел он мягким, не лишенным приятности баритоном; зрители, сразу встретившие его аплодисментами, снова захлопали, раздалось несколько приветственных выкриков. Однако песню он выбрал странную: о потерянном сыне по имени Крошка Джеки. Несколько куплетов заканчивались одинаковым припевом — что-то вроде: «Где же, где ты, мой Крошка Джеки?» Странно, подумала я, исполнять такую песню в одиночестве. Где же Китти? Я затянулась сигаретой. Невозможно было представить, как она, в цилиндре, галстуке, с цветком в петлице, впишется в этот сюжет…

Вдруг у меня возникла ужасная идея. Уолтер извлек из кармана платок и принялся утирать себе глаза. Как можно было предвидеть, припев подхватило немалое число зрителей: «Но где же, где ты, мой Крошка Джеки?» Я заерзала на сиденье. Только не это — стучала в голове мысль. Бога ради, только бы я ошиблась!

Но я не ошиблась. В ответ на плаксивый вопрос Уолтера из-за кулис запищал голосок: «Папа, вот я, твой Крошка Джеки! Вот я!» На сцену выбежал мальчуган, схватил руку Уолтера и поцеловал. Это была Китти. Она была одета в матроску — мешковатую белую блузу с синим кушаком, белые бриджи, чулки и коричневые туфли на плоской подошве, за спиной болталась на ленте соломенная шляпа. Волосы она немного отрастила и завила. Оркестр начал другую мелодию, голоса Китти и Уолтера слились в дуэте.

Публика приветствовала ее аплодисментами и улыбками. Китти подпрыгивала, Уолтер, склонившись, грозил ей пальцем, оба смеялись. Зрителям нравился номер. Им нравилось, как Китти — моя милая, пикантная, дерзкая Китти — изображала при своем муже малютку в коротких чулочках. Они не видели, как я краснела и ерзала, да если б и видели, то не поняли бы почему. Я и сама не очень это понимала, меня только терзал жгучий стыд. Пусть бы уж заодно они ее ошикали, забросали яйцами. Но им нравилось!

Я вгляделась пристальней. Вспомнила о своем оперном бинокле, поднесла его к глазам и увидела Китти совсем рядом, как во сне. Волосы стали длиннее, но сохранили каштановый цвет. Ресницы такие же длинные, стан тонкий, как ива. Собственные обаятельные веснушки Китти закрасила, нарисовав сверху другие — крупные и забавные, но я так часто прослеживала пальцами узор прежних, что теперь легко угадывала их под слоем пудры. Губы, такие же полные, поблескивали во время пения. Между куплетами Китти потянулась к Уолтеру и поцеловала его в бакенбарды…

Я опустила бинокль. Мальчишки в моем ряду проводили его завистливым взглядом, и я пустила его по рукам; под конец, похоже, его кинули какой-то девице на балконе. Когда я снова обратила взгляд на сцену, Китти с Уолтером показались мне совсем крохотными. Уолтер опустился в кресло и притянул Китти к себе на колени; руки ее были сцеплены на груди, ноги в мальчиковых туфлях болтались в воздухе. Но я не смогла больше терпеть. Я вскочила. Мальчишки что-то кричали — я не слышала. Спотыкаясь, я пробралась по темному проходу к двери.

В Королевской опере все так же заливались на сцене певцы, ревели горны. Я слышала их через дверь: не пробираться же обратно к негодующей Диане. Отдав билет итальянцу-гардеробщику, я села в вестибюле на бархатный стул и стала смотреть на улицу, где было тесно от поджидавших экипажей, цветочниц и проституток обоего пола.

Наконец послышались крики «браво», сопрано вызывали на бис. Двери распахнулись, в вестибюль хлынула говорливая толпа, появились наконец и Диана с Марией и Дикки, а также собакой и подступились ко мне с зевотой, упреками и вопросами, что случилось. Я сказала, что меня тошнило и я была в мужском туалете. Диана тронула мою щеку.

— Чересчур волнительный был для тебя день, — проговорила она.

Но тон ее был холоден, и долгий путь обратно на Фелисити-Плейс мы проделали в молчании. Когда миссис Хупер нас впустила и заперла за нами парадную дверь, я дошла с Дианой до ее спальни, но не остановилась, а направилась дальше, в свою. Диана взяла меня за руку:

— Ты куда?

Я высвободила руку.

— Диана, я скверно себя чувствую. Оставь меня.

Диана снова завладела моей рукой.

— Ты скверно себя чувствуешь. — В ее голосе слышалась издевка. — Думаешь, меня очень интересует, как ты себя чувствуешь? Входи, сучка, сию же минуту и раздевайся.

Я помедлила.

— Нет, Диана.

Она шагнула ближе.

— Что?

У богачей есть особая манера произносить «Что?»; можно подумать, это слово заточено и снабжено острием; его извлекают, как из ножен кинжал. Именно так произнесла его тогда Диана в темном коридоре. Оно пронзило меня, и подо мной подогнулись колени. Я сглотнула.

— Нет, Диана. — Это был чуть слышный шепот. Но, уловив его, она схватила меня за грудки, так что я едва устояла на ногах. — Отстань, мне больно! Отстань от меня, отстань! Диана, ты порвешь мне рубашку!

— Что, эту рубашку?

Схватив рубашку за край, она рванула, рубашка лопнула, показалась голая грудь. Диана взялась за пиджак и сорвала его тоже; она шумно дышала и жалась ко мне вплотную. Я пошатнулась и приникла к стене — закрыла лицо рукой, ожидая удара. Но, подняв наконец глаза, поняла, что лицо ее бледно не от ярости, а от похоти. Она притянула мои пальцы к вороту своего платья, я сообразила, чего она от меня хочет, и, вопреки всем своим сердечным переживаниям, задышала чаще и ощутила щекотку между ног. Я дернула кружево, швы затрещали — звук подействовал на меня, как хлыст на лошадь. Я содрала с нее черно-бело-серебряный наряд от Уорта, парный к моему костюму, и, когда он упал на ковер и был затоптан, она заставила меня опуститься на колени и трахать ее, пока она не кончила раз, а потом другой.