Твари, подобные Богу (СИ)

Клепушка издалека услышала — Татьяна Степановна поняла по тому, как изменилась ее поза, — и вместе со всеми вышла в прихожую провожать докторицу, чего никогда раньше не делала. А там будто ненароком провела рукой по Наташиному плечу.

И вот оттого ли, нет, а на другой день молоко пришло с новой силой.

«Гены», — в который раз изумилась Татьяна Степановна, вспоминая эту историю. — «Бабка была ведьма, и внучка такая же».

Она глянула на часы и спохватилась: Сережику время гулять. Что ж Наташка не чешется? Выходной у нее сегодня, давно могла бы собраться, а то либо обед и сон отодвигать, либо погуляют всего ничего.

— Наташа! — громко крикнула она. — Вам пора! Режим ребенку собьешь!

В коридоре послышались торопливые шаги.

— Я почти готова, — ровно произнесла Наташа, появляясь на пороге.

Удивительно — никогда не раздражается, будто у нее не нервы, а стальные провода.

— Клепушку с собой возьмите и Цезаря, она за ним последит.

— Конечно.

— Скажи ей тогда, чтобы одевалась.

— Я уже сказала. Она вроде не хочет. Еще раз позову. Но вообще сегодня тепло, одеваться особо ни к чему.

— Все равно, кофту пускай возьмет. И Сережику не забудь.

— Да.

— Где он сейчас?

— С Лео. — В голосе Наташи лязгнуло что-то металлическое.

— Хорошо… Так идите уже, а то и смысла не будет суетиться.

— Не беспокойтесь, Татьяна Степановна, часа полтора мы точно погуляем, а может, и два.

Силуэт Наташи исчез из дверного проема.

— В лес не ходите, там сейчас самые комары, и вообще, мало ли что! — крикнула Татьяна Степановна вслед.

— Нет, мы около дома, на детской площадке, — без интонаций донеслось из коридора.

«Вся в сына», — думала, направляясь к детской, Наташа. — «Я о ней забочусь, на мне ее хозяйство, я — мать ее внука, я к ней, можно сказать, как к родной, а она все равно одну Лео любит».

Наташа обижалась, сердилась; ей не хватало сочувствия и тепла — очень. Она мучительно тосковала по Антону и страдала, что сын растет сиротой. Но, как все в жизни, переживала это стоически. И втайне гордилась собой — хотя гордыня, конечно же, смертный грех. Но она даже неприязнь к Лео сумела перебороть! Нет, неприязнь — неточное, слишком мягкое слово. Другое чувство: отторжение столь вселенского масштаба, что для него и названия не придумано в человеческом языке. Чувство явно противоречило христианской морали, однако Наташа считала себя в полном праве его испытывать: а как иначе?!

Эта девка, эта проклятая ведьма. Встала на ее с Антоном пути и привела его к гибели — наверняка, раз он попал под машину возле ее дома. Поссорилась с ним, довела до бешенства, вытворила что-нибудь невообразимое, а то и вовсе пожелала ему смерти — за неповиновение. (Наташе очень хотелось верить, что Антон отказался ее бросать). Сценариев ссоры Антона и Лео у нее уже было множество, но мозг отказывался успокаиваться и плодил новые, один чудовищнее другого. Наташа таскала на себе это страшное, как вериги, и ни перед кем не могла их снять.

И никто, ни один человек не знал, что за пытка — ежедневно видеть преступницу, лишившую твоего ребенка отца.

Но самое ужасное, что и сейчас подлая тварь, не прилагая усилий, умудрилась повернуть все так, чтобы мир вертелся вокруг нее. Горе, траур, и те отобрала у Наташи — затмила своими. Переплюнула, не поспоришь: немоту и помешательство симулировать трудно, но можно, а вот седину — никак.

Она же, непрошибаемая Наташа, сохранила ясность рассудка и природный цвет волос и, очевидно, поэтому должна теперь тащить на себе их инвалидное хозяйство, работать на полставки, растить ребенка, ходить по магазинам, убирать, готовить… Лео вполне могла бы, к примеру, делать покупки по списку, но никому и в голову не приходит ей это поручить. Живет словно у Христа за пазухой на положении младенца, и над ней трясутся не меньше чем над Сережиком. А ведь неизвестно еще, как она этого добивается — может, теми же чарами, которыми присушила Антона?

Наташа недовольно покачала головой — опять дурные мысли. Она призналась в них своему духовнику, и тот твердо сказал: путь один — простить. Судить не нужно, судить другие будут, и не здесь, не на грешной земле. А ты полюби ее. Помни постоянно: Бог ее уже наказал. Нормальной, как ни крути, не назовешь. И, что бы ты себе ни думала, ей хуже, чем тебе. Ну, а с матери, которая в старости единственного сына потеряла, вообще спроса нет.

Да, да. Наташа не смела возражать. Много молилась, особенно когда появлялась возможность заскочить в церковь. «Господи, дай силы простить… полюбить… принять»…

Но сама знала, что ее молениям не хватает искренности.

Потому что… зачем в Писании сказано про «неверных, и скверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех лжецов» — что участь их «в озере, горящем огнем и серою»? Это — смерть вторая, невольно договорило библейский стих сознание Наташи.

Про Лео ведь сказано! Она — неверная, и скверная, и любодейка, и чародейка! Почему же не она погибла под колесами? Почему не ей смерть, вторая, первая, десятая, любая? Почему из-за нее Наташа, обычно добрая и милосердная, вынуждена терзаться злыми, нехристианскими мыслями? И почему из-за нее наташино горе словно бы не в счет, оттеснено на последнее место? Неужто, раз не случилось падучей, ты уже самая деревянная?

Впрочем… в последнее время Наташа начала опасаться, что так и есть. Начальник бухгалтерского отдела, куда она поступила работать, немолодой, нестарый вдовец Юрий Михайлович с первых дней проявил к ней осторожный интерес, и недавно она поняла, что ей это приятно. Поймала себя на мысли: отчего нет? Намерения у человека серьезные, сразу видно, и ведет себя очень порядочно. Антона не вернешь, ребенку нужен отец. Вдруг получится?

Естественно, осознав всю глубину и чудовищность своего предательства — двух лет не прошло, как Антон погиб! — Наташа бурно разрыдалась и несколько дней яростно себя презирала. Однако из песни слова не выкинешь. Было, было, подумала. Тогда, и много раз после. Крамольно? Да, наверное. Но ведь жизнь продолжается? Кажется, Юрию Михайловичу она действительно нравится. Может, и ей перепадет немного любви и счастья? Удастся кого-то сделать счастливым? Антону она, как ни любила, счастья не принесла.

«Я должна была сразу отпустить его — тогда в тот ужасный день ему не пришлось бы уходить от Лео и жизнь повернулась бы иначе….»

Невыносимая мысль! Наташа замерла на пороге детской и, содрогнувшись всем телом, мучительно зажмурившись и сцепив зубы, замахала руками: нет, нет, нет, я не виновата! Виновата — не я!!!

Она неслышно всхлипнула, вытерла глаза, сделала пару глубоких вдохов, заулыбалась — и бесшумно отворила дверь.

Лео и Сережик играли на ковре, складывали немудрящую постройку из кубиков; Цезарь лежал чуть поодаль, позади Лео. Он вопросительно поднял на Наташу глаза, но не шелохнулся. Лео сидела к Наташе спиной и не обернулась, хотя обычно сразу чувствовала постороннее присутствие. Наташа, испытав привычный укол ревности, застыла на пороге и стала молча наблюдать за происходящим.

Как всегда в последнее время, ей показалось, будто Лео посылает ее сыну какие-то мысленные сигналы: малыш то и дело поднимал голову, внимательно взглядывал на Лео и лишь затем брал кубик. А после, секунду поколебавшись и еще раз посмотрев на Лео, клал кубик на выбранное — кем, им или ей? — место.

Плечи Лео еле заметно напряглись.

У Наташи возникло отчетливое ощущение, что проклятая ведьмачка с самого начала знает о ее появлении, но теперь решила дать это понять. В ту же секунду Сережик, до странности по-взрослому рассмеявшись, ударил ладошкой по башне. Та развалилась. Сережик неуклюже поднялся на толстые ножки и косолапо, рисково, не заботясь о равновесии, этак очертя голову, бросился к Лео и обхватил ее за шею. Погладил по щеке, пролепетал:

— Йейо.

И прижался тельцем, путаясь руками в ее волосах.

Ноздри Наташи раздулись. Шаманка, это она специально! Захочу, мол, и сына у тебя отберу!