Хороший Сталин

Он прожил еще много лет. Минуту молчания. Борис Вахтин, Владимир Высоцкий, Юрий Карабчиевский, Генрих Сапгир, Фридрих Горенштейн, Семен Липкин…

История литературных альманахов в России — опустошение авторских гнезд. Кто был первым? Кто будет последним? Занимательная статистика. Мертвые теснят живых. Игра в одни ворота. Взявшись за коллективную акцию (даже участие в коллективном любительском снимке: вот Саша Симонова… она умерла… молодой…), всегда в результате оказываешься перед многоточием смерти. Прогулки по аллеям Ваганьковского кладбища не проходят даром.

Я встречался с отцом почти каждый вечер в его большой квартире на улице Горького. Сняв пальто в тесной прихожей и обменяв зимние ботинки на традиционные тапочки без задников, я шел через холл, увешанный африканскими масками, которые отец собирал в Сенегале, прямиком на желтую, со стильным французским оборудованием кухню. Он никогда не умел готовить, даже яичницу на завтрак, он был совершенно беспомощным без мамы и Клавы, которую мы решили не посвящать в наши дела. Я чистил картошку и делал «фрит», перемешивал зеленый салат с помидорами, варил сосиски, и мы садились с ним ужинать за круглым столом в столовой. Затем пили чай с его любимым зефиром в шоколаде.

Вещи в комнате — кресла, картины, сервант — выглядели теперь как-то совсем по-другому: отчужденными и больными. Даже ярко горящая люстра не могла высветлить их, оживить. Не скажу, что отец давил на меня, заставлял написать письмо. Этого не было. Он придумывал какие-то промежуточные варианты, но они отпадали, один за другим, потому что никого не устраивали. Скандал разрастался. О «Метрополе» много говорили по «голосам», писали в иностранной прессе. В газете «Московский литератор» появились строго подобранные, крайне враждебные, истеричные мнения советских писателей о «Метрополе». Альманах был официально объявлен «порнографией духа». Среди писательских гонителей отец, вчитавшись в газету, в растерянности обнаружил и своих давнишних знакомых.

Я ждал развязки и, честно говоря, боялся ее. А если отец скажет, что все-таки надо? Ради него, ради мамы, ради спасения нашей семьи. «Ты посмотри, как у него дрожат руки, как он постарел! — говорил я себе. — Кто тебе ближе: он или „Голос Америки“? Ведь в жизни он для тебя ничего не сделал, кроме хорошего». Я не верил в чудеса. Перед глазами стоял пример Симонова. Были и другие, не менее гнусные примеры. Друзья отца затаились. В его квартиру уже никто из них не звонил. Каждый случайный звонок вызывал тревогу. А какие тут бывали вечера! Какую еду подавали!.. Все уничтожено. Выжженная земля. В этом была разница между нами: мне-то звонили, меня поддерживали многие люди. Больше того, собираясь в «метропольском» кругу, кочуя из гостей в гости, мы много шутили, кто по молодости, кто от отчаяния, и я, пожалуй, в тот год выпил самое большое количество шампанского в своей жизни — мы заливали шампанским из последних денег наши проблемы.

На сороковой день своего пребывания в Москве отец пригласил меня в очередной раз поужинать. Я застал его медлительным и до такой степени бледным, что внутренне взвыл от жалости к нему. Он долго отмалчивался, жуя наши ставшие ритуальными сосиски. Наконец он сказал:

— В нашей семье уже есть один труп. Это я.

Я молчал, вглядываясь в него и пытаясь понять, куда он клонит. Он машинально складывал и расправлял матерчатую салфетку.

— Если ты напишешь письмо, — добавил отец, — в семье будет два трупа.

Есть в жизни писателя такой момент, когда совершаешь поступок, последствия которого невозможно предусмотреть. По русской пословице: «Или пан, или пропал». Если «пан», то жизнь преображается, принимает форму художественной судьбы. Не обязательно сладкой, может быть, и противной — но судьбы. Если «пропал», то — пропал. А если поступка нет, то и вообще нет писателя. Такова роль «Метрополя» в моей жизни — полет в пропасть… вот-вот разобьюсь! — и счастливое, почти чудесное избавление, благодаря жертве моего отца.

Политически убив отца, я должен был заняться его воскрешением, сделать его жертву осмысленной. Мне нужно было не мстить властям, а писать. Отец признал меня писателем — мне надо было доказать, что это так и есть. У меня возникла сильная мотивация писать — она состояла из архаики отцеубийства, современности моей литературной ниши и предназначения. Однако все это подчинялось лишь праздной, поверхностной логике. На самом деле пирамида была перевернутой, или, по крайней мере, мне так представляется. Именно предназначение обеспечило мне нишу в современности и гарантировало отцеубийство.

Через несколько дней Громыко приказал отцу вернуться в Вену — провести прощальные приемы. Там к нему приставили охрану КГБ. Боялись, что советский посол сядет в свой черный большой «мерседес» и рванет в Мюнхен в поисках свободы. Отец не рванул — он прощался с коллегами. Правда, прослышав о скандале, послы социалистических стран не пришли к «опальному» союзнику, зато западные «враги» дружески жали руку и вполголоса просили передать мне привет. Отца бойкотировали и недавно рабски преданные ему завхозы и горничные советского представительства. Ему и маме, еще слабой от перенесенной (слава Богу, успешной) хирургической операции, пришлось самим укладывать весь свой скарб. На венском вокзале советские сотрудники стояли широким полукругом, боясь приблизиться к свергнутому начальнику Поезд дернулся. Знакомая француженка подарила маме, стоящей в тамбуре движущегося вагона Шанель номер 5.

Вдруг оказалось, что в мире щебечут птицы. Был солнечный майский полдень.

— Античный мужик, выходи!

— А что такое? — отозвался из машины сонный голос Попова, приблизительно похожего на Сократа.

Сидя на молодой траве, мы почувствовали, пожирая выложенные на скатерть из плетеной корзинки бутерброды, приготовленные с любовью аксеновской Майей, что солнце светит сильнее, чем в Москве, и — отпустило. Уже через триста километров вниз, на юг, по Киевскому шоссе (решили ехать через Калугу) мы сделали первый привал на обочине. Пока отец собирал вещи в Вене, мы втроем (Аксенов, Попов и я) отправились в Крым на зеленой аксеновской «Волге». У Аксенова есть прозрение: Крым — это остров. Попов, назначенный нами поваром, проспал всю дорогу на заднем сиденье, освобождаясь от «метропольского» стресса.

Мы с Аксеновым вели машину попеременно. Аксенов крестился на каждую церковь — он был неофитом. У него было чувство, что КГБ хочет его физически уничтожить. Майя, чтобы его спасти, предлагала уехать из страны. Об этом шла между ними речь в Переделкине, на его новой литфондовской даче, когда мы все напились: они легли спать, а мы с Поповым выпили еще две бутылки розового вина без разрешения хозяев (недавно, будучи у Аксенова в Биарицце, я наконец отдал ему свой старый долг). В Харькове мы чинили его машину ночью в таксопарке. Под утро, когда было еще темно, Аксенов сказал, сидя за рулем, что он дал согласие напечатать свой роман «Ожог» в США. Это было для меня ударом.

— Но ведь КГБ предупредил тебя, что, если ты напечатаешь «Ожог» за границей, тебе придется уехать.

— Был такой разговор, — согласился Аксенов.

— Значит, ты уезжаешь?

— Почему уезжаю?

— Ты нарушил свое соглашение с ГБ.

— После «Метрополя» все изменилось.

— Но мы же сказали, что не делаем «Метрополь» с тем, чтобы отвалить.

Мы об этом сказали всему свету. В этом была сила нашей позиции. Мы долго ехали молча. Слева от нас разыгрался бурный восход украинского солнца, мы приближались к Запорожью, и я, борясь с утренним сном, подумал: «Ладно, может быть, пронесет!»

В Крыму, в коктебельском Доме творчества, мы встретили Искандера.

— Море холодное, — пожаловался Искандер. Я не скажу, чтобы он нам сильно обрадовался.

Когда уже выпили по паре рюмок кальвадоса, он спохватился: