Скажи «Goodbye»

Мурка в электронном письме пыталась ее подбодрить: «Саш, твоего места в моей жизни тоже уже никто не отберет. Я сначала ревновала тебя к твоей Наташке, но теперь поняла, что все сравнения излишни. Отношения между нами стали совершенно особенными, благодаря нашей переписке. Про похожие истории фильмы делают: в них всякие люди переписываются десятки лет… В наших письмах я нахожу что-то такое, без чего мне в жизни многого бы не хватало, хотя, конечно, я по-прежнему предпочла бы, чтобы ты жила рядом. С другими, не эпистолярными подружками можно и в кафе сходить, и за покупками, и посмеяться, и показать им свои приобретения… А у нас с тобой явно „загробный“ роман, в этом и его прочность и его особенность. И мне, конечно, ужасно хочется, чтобы у меня здесь была настоящая подруга, но это так трудно — надо чтобы она мне нравилась, а моему мужу не слишком, чтобы она была умницей, смешливой, интересной, и при этом — чтобы любила всякую чушь, вроде шоппинга и чтобы раздумывала над собой, и чтобы у нее было на дружбу время, и чтобы я хоть в чем-то ее превосходила, а в чем-то она меня. В общем, дружба, это как любовь, это очень деликатные отношения, и трудно в моем возрасте, в чужой стране, сидя дома, найти себе подругу…»

Саша немножко над этим письмом подумала, так и не поняв, что это значит: «чтобы я ее хоть в чем-то превосходила»? На какое свое превосходство над ней намекает Мура? То, что у Мурки нет подруг, не удивительно, Сашка по себе знала, как нелегко порой было с ней дружить: у Муры не хватало такта. Но и ей тоже хотелось, чтобы у нее появились новые подружки, которые были бы ей под стать, и желательно — из вожделенного мира шоу-бизнеса.

Мучительно не хватало мужского внимания, привычной атмосферы ухаживаний, флирта. В Иерусалиме достаточно было пройтись по пешеходной зоне, чтобы получить кучу комплиментов, и одно это уже поднимало настроение. Не то чтобы Саше так уж срочно позарез был нужен любовник, нет, без этого замужней женщине можно некоторое время перемочься, но то, что никто, кроме пьяных на улицах, не обращает на нее внимания, вот это создавало непереносимое ощущение, что недавняя популярная модель полностью вышла в тираж. Нередко Александра впадала в такую депрессуху, что вставала, одевалась и тащилась на Большую Ордынку только ради того, чтобы из рабочего кабинета Максима позвонить маме, израильским друзьям и Мурке. Когда она появлялась в посольстве, все тамошние сотрудницы тут же начинали коситься на нее. Она, такая общительная, популярная, со всеми всегда в отличных отношениях, здесь ни с кем не нашла общего языка. Женский состав миссии мелочно невзлюбил ее за то, что она не рвалась зашибать лишнюю копейку на службе, будучи явно в другой лиге и по внешним данным, и по амбициям.

Но рассказать о печальном состоянии своих дел Сашка никому, кроме Мурки, не могла. Когда после роскошной свадьбы она отбыла в Москву, все искренне радовались за нее и завидовали, и она не могла признаться самой себе, что все это — только фальшивый фасад. Не хотелось, чтобы Наташка, такая успешная сама, перестала ею восхищаться, а маме невозможно было пожаловаться, потому что мама стала бы плакать, и просить, чтобы Сашка вернулась в Иерусалим, и «они уж как нибудь обойдутся». Сашке казалось, что пока мама верит в нее, еще не все потеряно, но если даже мама потеряет надежду, то тогда и в самом деле станет ясно, что вся Сашкина жизнь не удалась.

Единственной, кому можно было честно признаться, что блистательная карьера не вытанцовывается, была Мура. Уж очень давно они знали друг друга, и Сашка привыкла к ее менторству и твердому руководству. К тому же, сидя на своем американском хуторе, Мурке не с кем было про нее сплетничать. Но, к сожалению, разговоры с ней ничего не решали, и мало подбодряли. Лучшая подруга жила в совершенно другом мире, с совершенно другими проблемами, точнее — без проблем, а из всего киношного и театрального мира Москвы не знала никого, кроме классика Любимова, который Сашке ничем не мог пригодиться. Зато Мурка слишком много и довольно занудно рассказывала о сыне Матюше, а если и заговаривала о чем-то другом, то из всего этого лезло такое благополучие и самодовольство, что иногда Александру охватывала невольная неприязнь, вызванная бестактностью и пустотой бывшей подруги. Такими же были и Муркины письма, регулярно приходившие по электронной почте.

«Вернулась вечером с Матюшей домой от нашей соседки Ани, и, уложив его, сразу бросилась к компьютеру, писать тебе, налив себе предварительно стаканчик молока с раствором „Слим-Фаст“. Это после 6 (шести) круассанов и двух кусочков пиццы, и одной конфетки „Ферреро Роша“… Круассаны хоть и поменьше, чем в „Ароме“ в Немецкой колонии, но все же похудания ожидать не приходится. Поэтому, когда я сегодня стояла у кассы магазина, в который зашла с Матюшей купить молока, мой взгляд остановился на очередном журнале „Шейп“ („Стать“, по-нашему), где было написано: „Стань стройной и худой к 1 января! Теряй по полкило в неделю!“, и рука невольно схватила этот журнальчик и бросила в корзину. Сережа сказал, что не может понять, как умный человек верит в подобные вещи, зная за собой необоримую страсть к круассанчикам. Но даже умному человеку нельзя отказывать в праве иметь чувства, желания, мечты, страсти, устремления и идеалы… Сергей с Матюшей поехали в „органический“ магазин, за цельнозерным хлебушком, куриными ногами, швейцарским сыром, безгормонным молоком и натуральными йогуртами, а я сижу и слушаю по „Национальному Общественному Радиовещанию“ передачу с участием Йоси Бейлина, Дениса Росса и Эхуда Барака, и, несмотря на английский, чувствую себя почти в Израиле. Матюша обожает разъезжать с папой, а я обожаю французские батоны. Причем настолько, что могу сама ухлопать без ничего, только с солью, почти целый батон, и у меня даже страшное подозрение, что эти проклятые хрустящие булки несут некую часть ответственности за мою, как Сергей выражается — „аппетитность“. Вчера вечером, после того, как легли в постель, вспомнила, что не сбавила отопление, (днем ставлю на 25 Цельсия, а на ночь экономно снижаю до 19). И просто боялась спускаться вниз, потому что точно знала, что, дойдя до контрольной панели, которая рядом с кухней, не удержусь и вцеплюсь зубами в горбушку. Так оно и случилось. Вот и сейчас, несмотря на то, что ничего не может быть лучше, как сидеть одной и спокойненько беседовать с тобой, невольно жду, когда, наконец, муж привезет мне свежий батон.

Извини, что письмо такое бессодержательное, у меня сегодня санитарный день для мозгов, а пообщаться с тобой все же очень хотелось».

Тем временем Сашке кусок в горло не лез от тревоги и беспокойства, а в тех редких случаях, когда все же хотелось есть, она курила, и это помогало, но, увы, у нее были другие, более острые проблемы!

И все же от отчаяния и одиночества человек ко всему привыкает, привыкла и Александра получать Муркины письма, с утра лезла в почту. Подружка писала о том, какая дивная осень стоит в Висконсине. «Все вокруг волшебное, рыже-красно-желтое, половина золота уже на земле, завалило все газоны, все улицы, все заметено листьями, и одновременно до сих пор есть деревья, особенно кусты, которые стоят совершенно зеленые, клены полуоблетели, но что осталось — совершенное золото, дубы цвета меди, и много голых веток вздымается. Печально немного, и когда дождь, как сегодня, то страшно берет за душу. Все вокруг напоминает переделкинскую дачу. Сквозь поредевшие деревья видны соседние дома — слева большие деревенские деревянные, а справа вздымается громадный трехэтажный кирпичный особняк с дворцовыми окнами в два этажа, которого летом было совсем не видно, потому что от нас до этих домов 100–150 метров густого дубово-кленового леса. Знаешь, всю жизнь в Израиле мне не хватало природы, хоть я и москвичка. В Иерусалиме мало парков, мало деревьев, совсем нет газонов, все заасфальтировано, а здесь душа прилепилась к этой северной природе…»

В Москве уже падал снег, и замучила слякоть, и ничто не напоминало переделкинскую дачу. В квартире было тихо и скучно, где-то у соседей играл рояль, сверху слышались шаги, телефон не звонил, только в компьютере лежали письма Мурки, все о том же. «Позвонила моя тренерша из спортклуба и сказала, что если я записываюсь на программу с личным тренером, то должна обязаться три раза в неделю бегать на дорожке, и они будут проверять мои успехи. Я глазом не моргнув обязалась. Сегодня решилась, и поехала в джим. Безжалостно сдала рыдающего Матюшку в детский уголок, и вошла в общий зал с независимым видом бывалого культуриста. Влезла на трейдмил, — беговую дорожку, — и запрограммировала свой вес (утренний, в голом виде, попuсав), время (ну, думаю, минут 30 на первый раз хватит) и программу (что-то вроде восхождения на Эверест). Дорожка стоит прямо перед стеклянной стеной, за которой открывается печальный вид из шведского кино на большое шоссе, голые поля и дорожные развязки. Рядом бежал жутко спортивный потный мужик: положил книгу на табло, прикрепил станицы защепкой, и так и шпарил со скоростью страуса. В общем — клево. Я бодро спринтовала, пробежала секунд 30, и чувствую, что больше не выдержу. Недоступным мне доселе напряжением воли все же продержалась еще минуту, потом, правда, отчаянно болела селезенка. Обретя дыхалку, посидела во всяких инквизиторских устройствах, долженствующих развить мою мускулатуру, погремела легонькими весами, а потом окончательно скуксилась и ушла домой. Это я пока так, примеряюсь, до начала программы с личным тренером. А уж как сама тренировка начнется, так только держись».