Новый мир. № 8, 2002

Фрак и Стокгольм Криворотова и академическая камилавка Одоевцева — это вещи одного ряда. Великий филолог Одоевцев-дед — и Лева, его внук, публикатор и комментатор, усердно разрабатывающий в диссертации веточку с дедова дерева. Великий поэт Чиграшов — тоже лагерник, как и старший Одоевцев, — и Лева Криворотов, в юности поэт, по здравом размышлении ставший публикатором и комментатором. Оба Левы — это пародии на собственных кумиров. Оба они отказываются или не могут принять ту реальность, которая рождается каждый миг, каждый миг другая, а между тем первое, что необходимо и ученому, и поэту, — научиться относиться к себе, к своим драгоценным, вымученным, выношенным схемам безжалостно. Только тогда можно добраться до какой-то завалящей истины. Иначе человек становится комментатором, и плохим комментатором, если он работает с живым и актуальным текстом, — текст-то меняется, а комментатор давным-давно окостенел.

«Нрзб — позор текстолога». Непрочитанный, нерасшифрованный текст рукописи. Или потому, что он не дописан, или потому, что так старательно замаран, что даже его просвечивание рентгеновскими лучами не дает результата. Мне известно не много текстов, написанных настолько же ясно и прозрачно, как роман Гандлевского. Так что к стилю романа название отношения не имеет. Судьбы персонажей рассказаны подробно и точно, никаких умолчаний и темнот не остается. Никаких «нрзб». Единственное место в романе, где встречается этот термин, — стихи Чиграшова:

Это мало что проясняет. Само это сочетание букв — «нрзб» — оказывается едва ли не единственным неразборчивым местом во всем тексте. Приходится предположить: «нрзб» — это смерть, это то, что остается за скобками ясного и прозрачного. Но так назван весь роман. А он меньше всего похож на роман о смерти. Даже об умирании. Хотя…

Можно ли сказать, что роман Гандлевского — о непрерывной деградации человека? О том, как замирание сердца от обрыва единственной на всю жизнь любви приводит в конце концов к соитию с проституткой в подворотне? О том, как императив подлинного поэтического творчества превращается в существование комментатора-приживала около чужой славы? О том, как свежесть и радикализм юности становятся неряшливой, неразборчивой старостью? Об этом, об этом тоже.

Все было бы совершенно безнадежно, если бы не стихи Чиграшова, если бы не стихи, описанные Гандлевским с такой силой. Если бы не безумный поступок Криворотова:

Или — как в романе: «Кровельная жесть громко пружинила под его шагами. Лева правильно рассчитал, но водосточная труба брала начало ниже уровня крыши, так что молодому человеку пришлось перелезть через металлическое ограждение, что есть сил вцепиться в него руками снаружи, лечь животом на край крыши и, свесив ноги, шарить ими по воздуху, пока мысок правой не наткнулся на водосточный раструб. Теперь Криворотов сантиметр за сантиметром сползал с кровельного железа задом на верхнее шаткое колено водостока, и, когда центр тяжести Левиного тела переместился на новую опору, молодой человек заставил себя разжать кулаки, выпустил из рук ржавую поперечину ограды — и намертво прилип к трубе, давшей крен под его весом. Оставляя клочья рубахи и штанов на зазубринах цилиндрических сочленений, он полз и полз все ниже и ниже, бормоча: „Господи, Господи, Господи“, — и вот ботинки Криворотова нашли карниз, на котором Лев и застыл спиною к головокружительно высокому городу, зажмурясь и стараясь унять дрожь во всех суставах — от запястий до щиколоток. Трепещущими пальцами, как слепец страницу с азбукой Брайля, Криворотов опробовал каждую неровность стены и понемногу — пятки вместе, носки врозь — подавался вправо по узкому, вполкирпича, выступу. И раз, и два путь его осложняли жестяные отливы под чужими встречными окнами, и, стиснув пальцами выпуклости оконных петель, Криворотов до тошноты медленно, с какой-то эволюционной неспешностью преодолевал забранные жестью участки карниза, наклоненные туда, куда смотреть запрещалось под страхом смерти. Таким же образом миновал он первое по ходу кухонное окно нужной ему квартиры, затем окно теткиной комнаты — и уже вплотную к Аниному оконному проему подумал с апатией, что, если окно открывается наружу, он погиб. Но окно открывалось вовнутрь — и было открыто вовнутрь. С сердцем в горле Криворотов ступил на подоконник и тихо уселся между цветочными горшками, овеваемый легкой занавеской и бессмысленно улыбаясь в темноту и тишину комнаты».

Человек, способный на такие поступки, — совершенно полон жизни, потому что он влюбленный, любящий, отчаянный, настоящий.

Жить все-таки можно. Нужно только поменьше думать о себе и поменьше беречься. Тогда еще, даст Бог, получится что-нибудь дельное.

Где зарыта собака

Ремизова Мария Станиславовна — литературный критик, автор многочисленных статей преимущественно о современной прозе, сотрудник журнала «Континент».

Неприятное происшествие случилось с писателем Владимиром Личутиным — к его дому прибилась бездомная собака. Едва обжившись, пес почувствовал себя хозяином положения, хозяйскую собачонку загнал под крыльцо, покусал сына, а изгнанный из пределов усадьбы, стал проламывать забор, считая территорию уже окончательно своей, и, хотя нашлись люди, пристроившие его к сторожевой должности на богатой стройке, где ему предоставили кров и пищу, все равно не оставлял в покое несчастное семейство, пока не пришел настоящий человек, сумевший решить проблему радикальным, исключающим расслабленные сомнения способом.

Настоящим человеком оказался Виктор Анпилов, который, как пишет в «психологическом очерке» «Сукин сын» Владимир Личутин («Наш современник», 2002, № 1), «безо всякой насмешки выслушал мою историю» и «уловил схожесть моего положения с режимом, что воцарил в России; лиса демократии сначала запросилась на порог, а после и самого хозяина вымела прочь из дома, установив в избе уже свой тиранический порядок».

«А знаешь, как с ним можно справиться? — весело советует товарищ Анпилов. — Ты его из ружья. И все! И все вопросы сразу сняты… надо обороняться, товарищ Личутин! Надо брать в руки ружье. И баста».

Ну, во-первых, за ружье товарищ Личутин и сам уже хватался — но в момент аффекта оно, как назло, оказалось незаряженным, а потом пришла предательская мысль — что соседи-то, пожалуй, еще и осудят писателя-патриота за жестокое отношение к животным. А во-вторых, даже столь кровожадный на словах товарищ Анпилов на деле оказывается рациональным гуманистом: просто присылает за шкодливым догом своих людей, которые увозят его сторожить чью-то городскую квартиру, откуда уж не будет ему никакой возможности улизнуть на свободу и тиранить граждан. Дог сам по себе как бы не очень и виноват — просто разбаловался без твердой хозяйской руки, не приспособленный к делу — служить и охранять, — к чему от рождения был предназначен, потерял верное направление и стал сам ощущать себя хозяином, отчего и произошли все эти столь неприятные последствия.

Декларация хороша тем, что ее почти невозможно оспорить, поскольку дискуссия при декларации изначально не предусмотрена. Но плоха тем, что рассчитана на узкий круг заведомо убежденных сторонников, а хочется убедить кого-то еще. И тут уже требуются аргументы, система доказательств, чреватая подвохами контраргументов и прочей логической чепухой. Владимир Личутин все-таки рискнул пуститься в это опасное плавание, попытавшись эмоционально обосновать возникшие в его сознании аналогии между поведением бездомного пса и политическим режимом, подкрепляя свои соображения портретами соседей, картинами собственного житья и эмоциональными рассуждениями о жизни русского писателя в частности и русского народа вообще. И вот что из этого вышло.