Новый Мир. № 2, 2000

20 декабря. Дом Кино на Васильевской

По фойе двигались двойники уехавших. Прошел высокий Пятигорский, изрядно пополневший, в углу стоял и, широко улыбаясь, разговаривал с кем-то Эткинд с хорошо заросшей лысиной.

25 декабря. Свадьба в лабиринте «Арбата».

Невеста в фате, громко зовущая кого-то через весь стол.

Пьяный Ваня рассказывает про пятнадцатилетнего Кленова, 15 лет оттрубившего (после Бреста) в урановых рудниках Чукотки. «Сталин был сильный, авторитетный — а за его спиной делали».

Все бегут; все рассказывают на бегу, как ничего не успевают. Там, видимо, иначе — даже позорно объявлять другим, что живешь в загоне: значит, не умеешь жить. Там хвалятся благополучием, у нас — неблагополучием.

27 декабря. Из разговора:

— Важно, какая константа в основе. Я не уверен, что она [подразумевалась советская власть] была не нужна.

— А я — что она была нужна.

Январь.

Эти песни о том, как «тесен нам шар земной»…

Рассказ Антонины Петровны Оксман.

В 1935 году в Сестрорецке жили на одной даче, за рекой, Каверин и Оксман, напротив недалеко Тынянов. Тынянов приходил и читал им Зощенко.

В конце 1935 — начале 1936-го арестовали Жирмунского. Татьяна Николаевна Жирмунская рассказывала: следователь сказал, что дело его серьезно — грозит расстрел (немецкие диалекты!). Приехала в Москву. Крупская — подруга ее матери, поселилась у нее. Крупская передала Поскребышеву письмо. Сталин вызвал Вышинского и спросил. Вышинский прямо сказал, что он большой ученый. Выпустили.

Во главе ленинградского ГПУ (добавила А. П.) «стоял действительно шпион — и он был потом по справедливости расстрелян…».

…Шла программа «Время», человек с лживым и подвижным лицом комментировал американские оценки усиления нашей гражданской обороны, а соседка толстуха Алла комментировала излагаемое им:

— Ну надо же, а американцы — раздули, а? Раздули черт-те чего!

Господи, что можно было вместить в эти полчаса! Сколько событий — катастроф и веселых вещей — произошло за день в мире, а вся страна тупо сидела и глядела на эти жмыхи, отжатые сильной рукой.

17 мая. Сообщение Г. И. Довгалло в Отделе рукописей об архиве Петра Ивановича Севастьянова.

…Родился в 1811 г., пятый сын купца 1-й гильдии, откупщика, одного из самых богатых людей в России. 11 детей; очень много занимались их воспитанием…

(Воспитание в семьях — всегда многодетных — было важным видом деятельности, важной сферой жизни: целью этой деятельности было непрестанное пополнение общества достойными людьми этого рода.

Когда сократилось число детей, а сами они были отданы на воспитание государству — детсады и школы, — люди сосредоточились на себе, на своих личных взаимоотношениях с государством. Забота о детях и их будущем объявлялась лишь в момент окончания школы.)

…С 1859-го до смерти в 1867-м служил в Министерстве просвещения и, путешествуя, собирал христианские древности.

…Один брат писал другому: «Верни мне мои 8 тысяч, я открою фотографию и стану известным человеком».

(Слова, действия героев из сказки. Все выведено из употребления. А ведь как мало времени прошло.)

«В Афоне химикалии быстро портились, а ехать за ними надо было в Константинополь или Париж». Тусклый смех слушателей. И это тоже — из сказки, из мифа: в древние времена люди ездили через море, из страны в страну.

А вот и что-то родное послышалось: «Хотели устроить экспедиции на Афон, но ни у духовного ведомства, ни у Министерства просвещения не было на это денег».

Когда собрали все-таки экспедицию, члены Археографического общества писали ему наказы! Гильфердинг, еще кто-то.

Наказы! Люди, которым приходило на ум писать их, не были, видно, заняты отчетами и докладными.

Живых и деятельных и тогда было не много — но сегодняшние не имеют каналов для личного самовыявления.

В тот же день.

Впечатления А. П. Кузичевой [молодой советской бюрократки, сменившей в 1976 году С. В. Житомирскую на посту зав. Отделом рукописей ГБЛ и умело разрушившей его] от поездки в Ленинград (в Рукописный отдел Пушкинского дома и Отдел рукописей Публичной библиотеки).

— …Удалось переговорить как с руководством, так и с большой частью коллектива. — Для меня все это было новым: (pourquoi? Ты филолог, ай нет?)… — Очень детально, очень подробно ответили на все многочисленные вопросы… Прекрасные высокие комнаты выделены для хранения…

ГПБ — коллектив, в котором сложились свои добрые традиции…

…Выяснилось, что их волнуют и тревожат те же самые заботы, что и нас… Это важно — иметь общую проблему у всех трех учреждений.

(Наташа Зейфман: «В ее произношении „Курбатова — Муратова“ звучат как имена булгаковских персонажей!»).

…Я услышала, что они стремятся проводить гибкую политику.

…Комплектование требует строгости отбора и в тоже время учета всех факторов.

Что я хочу сказать? Такой обмен впечатлениями, такое знакомство с деятельностью других учреждений — оно очень полезно.

Речь ее шла мерно, с небольшими покачиваниями голоса. Она возвышала интонацию на словах, казавшихся ей возвышенными или эмоциональными, — хотя они целиком были стерты всеобщим — и ее собственным — употреблением: «Их волнуют и тревожат…»

19 мая. Звонила Алла Латынина. Кривицкий снимает из рецензии Антокольского на том Тынянова упоминания и Лунца, и Серапионов (Кузмина Антокольский, оказывается, давно снял сам). Позвонила я Каверину. Ему, говорит, неудобно вмешиваться — будто он устраивает рецензию на собственный том. Звоню снова Алле — решаем пытаться отстоять Лунца, Алла бежит к Кривицкому — и вроде бы удается.

30 мая. На глазах очеловечивались одни (Д., Ю. П., Л. Б.), теряли человечье подобие другие. 10 лет оказались циклом; изменения начались и закончились. Нельзя было проследить, что происходит с человеком, не оставаясь в одной с ним герметической среде, среди чужих рукописей, столько лет.

Не менее любопытной, чем изменчивость, была неизменность (З.).

Были, наконец, и студенистые существования, в одни годы выпускавшие отросток в одну сторону, в другие — в другую. Причем все это под влиянием внешних воздействий — как под влиянием возмущающей силы магнита.

С Н. Б. Т. о коллекциях. Получается, что после смерти владельца они превращаются в амбар, из которого набирают вещественные ценности разные хранилища.

А та сила, которая двигала собирателем, та сила духа, которая объединяла все собранное им, — исчезает навсегда, никогда уже не сможет быть объектом полного исследования.

4 июня. В дневном поезде Москва — Ленинград.

— Одного полковника пред отъездом заставили вернуть боевые ордена. Жаль, что он не попросил в обмен вернуть ему его кровь: «У меня, знаете ли, как раз сохранились точные справки из госпиталей о потере крови на поле боя…»

Хроника Дзиги Вертова. Смотрела — и только одно вертелось на уме — слова Чуковского: «Революция не стала разбирать, кто из них символист, а кто — акмеист…» И еще: «Хорошо, что я живу не тогда!»

На днях письмо Эмки к Зиминой. Опять ругает Якобсона и Кому. Начал изучать язык.

Ася Берзер о вечере памяти Гудзия и выступлениях Л. и П.: «Один мой знакомый сказал, что, слушая их, можно подумать, что Гудзий был предводителем шайки бандитов».

7 июня. Дневной поезд Ленинград — Москва.

Духота. Работать трудно.

— Товарищи пассажиры! Курить в вагоне запрещается! Выходите в нерабочий тамбур, там — ведро!

И на ведре-то он сделал главный подъем голоса. Ведро-то и было средоточием обслуги в экспрессе «Ленинград — Москва».

.. И никогда, никогда той «мальчишеской свежести, ребячливости», которую замечает Гессе у американцев.

9 мая. Разговоры.

— Он читал у нас лекции — по взаимоотношениям между государствами. Их там каждый месяц информируют. Он меня предупреждал: «У меня трехмесячной давности!..» Я говорю — ничего! Чего там особенного произошло?