День поминовения

Эрна отступила на шаг.

— Ты первый раз в жизни повысил на меня голос. Я уж подумала, вот-вот ударишь. Ты бледный, как стенка.

— Я тебя в жизни не ударю. Но ты судишь о человеке, с которым не знакома.

— Я внимательно слушала тебя. И это не суждение.

— Так что же? Предсказание? Магическая женская интуиция?

— Перестань. Просто я за тебя беспокоюсь, вот и все.

— А тебе самой это не кажется нелепостью? Пусть я совершаю ошибку, но я же имею право ошибаться. И в любом случае я от этого не умру.

Эрна пожала плечами:

— Давай-ка чего-нибудь выпьем.

И потом:

— Когда ты уезжаешь? А рубашки тебе не надо постирать? Можешь положить у меня в машину. Ты же знаешь, я люблю гладить.

Он с трудом перевел дыхание.

— Я не хотел на тебя кричать. Но почему ты так сказала?

И он повторил ее слова с тем же выражением, в том же ритме: «Эта женщина — плохая новость».

Она заглянула ему в глаза, и сквозь ее лицо он увидел Рулофье. Господи, какая сентиментальная чушь, однако это так. Кто-то его предупреждает. Но кто?

— Ты слишком хороший рассказчик, — сказала Эрна, — вот и все. Эта женщина просто стояла у меня перед глазами, пока ты говорил, то есть… — Она не закончила фразу и добавила упавшим голосом: — Ладно, try your luck, попытай удачи. На чем ты поедешь?

— На машине.

— На этой своей развалюхе?

У него была старая «вольво-амазонка».

— А что?

— И когда отправляешься?

— Прямо сейчас.

— Не валяй дурака. Надо же прежде со всеми договориться…

Он показал свой мобильный телефон.

— А в твоей мадридской квартире сейчас никто не живет? Ты уже звонил своему приятелю?

Даниэль Гарсиа всегда снимал трубку только после нескольких десятков гудков, потому что, по его собственному выражению, часть своего тела он некогда оставил в Анголе.

— Пожалуй, самое странное — это когда зло набрасывается на тебя из-под земли. Хоть и знаешь, что такое бывает, но все равно не ждешь. Мины, вот уж точно цветы зла. Зло может распространяться и по горизонтали, и по вертикали, но если по вертикали, то обычно сверху вниз. Бомбы летят вертикально, пули летят горизонтально. Ты сам куда-то падаешь, или на тебя что-то падает. Нехорошо, когда рок является оттуда, где надлежит быть могиле, это ты должен туда в итоге лечь, а не какая-то дрянь оттуда выпрыгнуть на тебя. Когда получается наоборот, это нечестно.

В профессиональном кругу Даниэля прозвали Философом, и Артур считал, что недаром. Тот же самый мир, в котором обитал Артур, благодаря неожиданным комментариям Даниэля представал совсем в ином свете. Мина оказывалась здесь подземным цветком, который в роковую минуту вдруг разрастается с катастрофической скоростью: этот плотоядный цветок смерти и уничтожения забрал у Даниэля кисть его левой руки и часть левой ноги, унес их в дальние края, «куда я сам не мог за ними последовать. Одному Богу известно, где они сейчас находятся». К своей потере он отнесся крайне трезво.

— Си-эн-эн дорого заплатила мне за мои недостающие детали, и это говорит в их пользу.

Пройдя курс лечения, он поселился в Мадриде («Там хоть поменьше буду бросаться в глаза»), купил широкоформатную камеру и стал, несмотря на свою инвалидность, одним из самых популярных фотографов определенной тематики. Первый большой репортаж, сделанный им после ранения, был посвящен жертвам противопехотных мин в Камбодже, Ираке и, разумеется, Анголе. («Заниматься надо всегда тем, в чем лучше всего разбираешься».)

Но сейчас никто так и не снял трубку, и Артур поймал себя на том, что ему очень хотелось бы услышать глуховатый голос Даниэля с его никарагуанским акцентом.

У Даниэля Гарсиа была крепко сбитая, почти квадратная фигура («проявление моей математической сущности») и темные, с проседью, густые курчавые волосы.

— В этом вашем Суринаме мою шевелюру назвали бы «крусувири»,слышал такое слово? И зачем вам было обзаводиться колониями, если вы не интересуетесь подобными вещами?

— Суринам уже не наш.

— Э-э-э нет, батенька, так легко вы от Суринама не отделаетесь. Уж чем завладели, тем завладели.

Они познакомились на фестивале документальных фильмов, где оба получили приз Европейского сообщества в виде миниатюрного лаврового венка из листового золота, упакованного в прозрачную пластмассу и большую коробку из сиреневого бархата. («Не поеду с ней в руках, с этой парикмахерской картонкой, а то еще увяжется за мной бригада голубых. Дайте-ка мне молоток, и мы живенько вытащим отсюда золотишко».)

— И что теперь? — спросила Эрна.

— Попробую позвонить вечером.

— Тогда давай выпьем, и я поеду к тебе вместе с тобой.

— Зачем?

— Стирать, гладить, складывать чемодан. Ты представить себе не можешь, как приятно собирать мужчину в дорогу.

— У меня нет гладильной доски.

— Можно погладить и на столе. И хватит ныть.

Пока Эрна занималась стиркой и глажкой, Артур разложил на письменном столе карту Испании. Он знал, что его стремление поскорее попасть туда никак не связано с Элик Оранье. Каким путем поехать? Он тихонько бормотал себе под нос географические названия: Олите, Санто-Доминго-де-ла-Кальсада, Ункастильо, Сан-Мильян-де-Сусо, Эхея-де-лос-Кабальерос… почти с каждым названием были связаны воспоминания.

— Что это ты жужжишь себе под нос?

— А вот посмотри. Сколько пустого места. Самая пустая страна в Европе.

— И тебе это нравится?

Нравится — не совсем то слово. Но как это описать, эту силу притяжения, испускаемую пустынным пейзажем, пологими, известняковыми, песчано-желтыми плато на плоскогорье. Это было физическое ощущение, слившееся с его любовью к испанскому языку.

— По мне, так уж лучше итальянский, — сказала Эрна. — А твой испанский — чисто мужской язык.

— Потому-то он так чудесно звучит в женских устах. Вот, посмотри, — Артур показал на карте пальцем, — вот так я поеду, прямо к югу от Оролон-Сент — Мари, затем через горы, Хака, Пуэнте-де-ла-Рейна, Сос, Садава, Таустс… по широким белым дорогам, а потом через Серраниа-де-Куэнка в Мадрид.

— Но это далеко не самый короткий путь. Выходит, не так уж ты и спешишь. Или ты боишься?

— Очень может быть. Об этом я еще не думал.

— Но зачем ты тогда едешь?

— Надо отвезти одному человеку газету.

— Господи, ты неисправим.

Да, он был неисправим. Даниэль по-прежнему не отвечал на его звонки, «вольво-амазонка» сломалась еще во Франции, в департаменте Ланд, время шло, месяц подходил к концу, ему пришлось ждать, пока привезут нужную для починки деталь, он не мог больше смотреть на эти мрачные, прочищенные граблями лесочки, не желавшие разрастаться, из окна гостиницы он видел первые ряды чахлых сосен, которых дальше было не меньше миллиона. Он позвонил Эрне, но та только посмеялась по поводу его неудач.

— Наконец-то у тебя появилось время поразмыслить, но ты, конечно, не желаешь размышлять. Его величество Нетерпение. Остановиться-оглянуться мужчины не способны. Чем ты занимаешься?

— Запечатлеваю на пленке сосновые шишки.

Через два дня машина была наконец готова: верная «амазонка» взлетела на Пиренеи вихрем, словно понимала, что должна загладить свою вину. По ту сторону перевала все выглядело совсем иначе. Перед Артуром простиралась огромная равнина, раскаленный воздух дрожал, вынуждая его снизить скорость. Пулеметные очереди кастильского языка расстреляли последние остатки французского, это была куда более архаичная и жестокая страна, вдоль и поперек исписанная историей, и, как всегда, он ощутил здесь безмерную радость и одновременно подавленность. Здесь не было и проблеска беззаботности, во всяком случае, по его ощущению, горный пейзаж давил ему на плечи, а то, что писалось в газетах, угнетало душу. Эта страна засасывала Артура против его воли. То, что в других местах выливается в двухпартийную систему, здесь оборачивается борьбой с применением яда и лжи, с клятвопреступлениями, лжесвидетельствами и скандалами. Газеты вцепляются друг другу в глотку, даже судьи принадлежат к той или иной партии, деньги утекают неизвестно куда по подземным каналам; и в то же время все происходящее здесь — это театральная буффонада: главных редакторов фотографируют в женском белье, государство выглядит неудачливым похитителем несовершеннолетних, министрам выносят приговоры, которые никогда не приводят в исполнение, — этакий мрачноватый кукольный театр, нечто, что всегда здесь существовало, к чему привыкли, как к наркотику, и с чем трудно распрощаться, хотя все давно от этого устали.