Старомодная история

В школе быстро заметили: начальница относится к Ленке Яблонцаи с особым расположением. Выражалось это в том, что монахиня требовала от матушки втрое больше, чем от других, давала ей особые задания, просила прочесть книгу и рассказать потом содержание — и старалась полностью изолировать девочку от домашней среды. Когда матушка была не в музыкальной школе и не у Бартоков, она находилась в школе, где чаще всего и готовила уроки. Отношения воспитанниц заведения с небесами регламентировались строгими правилами: не было дня, чтобы они не проводили в часовне значительное время; на еженедельную исповедь и причащение воспитанницы ходили классами. Матушка, естественно, от всего этого оставалась в стороне, и в таких случаях начальница вызывала ее к себе в кабинет для беседы. Но беседы эти отнюдь не сводились к какой-то индивидуальной духовной дрессуре: Мария Маргит Штилльмунгус разговаривала с Ленке о самых неожиданных вещах; однажды она попросила ее привести в школу собаку Боби, иногда Ленке играла ей на рояле; монахиня расспрашивала, как прошла у девочки неделя, заставляла точно описать, как выглядит купальня Сиксаи, что делают там посетители; взамен она рассказывала о заграничных монашеских орденах, о Риме. Пока Ленке Яблонцаи посещала школу Доци, ее оценивали соответственно способностям, но воспитатели знали, каковы планы семьи относительно ее будущего, и хотя делали все, чтобы девочка, столь мало причастная к полученной при крещении вере, полюбила учение Кальвина, однако псалмов да Библии для этого было мало. Жизнь Ленке так тесно переплелась с католическими обрядами, которые сформировали ее религиозные представления, что все старания изменить эти представления не дали результатов. Хотя ее за это не наказывали, любимицей Доци она, конечно, не стала; когда же она попала в монастырскую школу, по прошествии нескольких месяцев окружающие заметили: реформатка Ленке Яблонцаи пользуется особой симпатией начальницы, она — одна из лучших учениц и, кроме того, важная личность, душу которой церковь должна отвоевать, и потому пусть ее ожидают счастливые и безоблачные годы, пока она не достигнет возраста, когда закон позволит ей вернуться в лоно католической церкви.

Каритас, дивная Каритас, даже в серой монашеской рясе напоминающая пламя, первой сблизилась с матушкой — и это уже само по себе было событием невероятным: Каритас, которую воспитанницы обожали, в общем-то, явно тяготилась этим обстоятельством. И Каритас совсем не свойственны были какие-то противоестественные наклонности: насколько я могу судить по рассказам матушки, монахиня в такой мере удовлетворялась тем, что может положить свою редкую красоту к ногам Иисуса Христа, что она и внимания не обращала на восторженное отношение учениц. Каритас, догадавшись о намерениях Штилльмунгус, и сама почувствовала, что должна чем-то поделиться с Ленке Яблонцаи, и захотела разделить с ней самое для нее дорогое — свою веру. Достигнув пятнадцатилетнего возраста, матушка буквально расцвела, согретая дружеской атмосферой дома Бартоков и материнским теплом Штилльмунгус; из глаз ее исчезли недоверие и тоска; все черты ее, гибкая фигурка, совершенно не способная полнеть, стройные длинные ноги позволяли уже угадать в ней ту исключительную красоту, которая через много-много лет вдруг напомнила о себе, когда чуть ли не в каждом из двух сотен писем с выражениями соболезнования, полученными мною после ее кончины, я читала одну и ту же фразу: «Мы никогда не видели другой столь же красивой женщины». Каритас, сама красавица, предложила матушке Христа и мистическую связь с богом. Матушка рассказывала: она ни слова не понимала из того, что шептала ей монахиня, но ее завораживало то, что вся школа завидует ей из-за симпатии Каритас.

Учителя музыки, господина Хуса, не нужно было призывать, чтобы он обратил на Ленке особое внимание; господин Хус был покорен на первом же уроке: музыкальная пьеса под пальцами воспитанницы на плохо настроенном фортепьяно звучала так, словно играла не девочка-подросток, а зрелая исполнительница, будущая великая пианистка. Матушка играла, то верно следуя нотам, то импровизируя, среди священных стен гремела уверенная и смелая мелодия, классики в интерпретации юной девушки доверяли потомкам то, что знали о мире и о самих себе. А если господин учитель выходил ненадолго из класса, перед ней тут же клали другие ноты, и Ленке Яблонцаи, смеясь, развлекала класс мелодиями из «Гейши» или «Сан-Той»: [109] «Хип-хоп, деревянная мартышка до утра не доживет…» «Прощай, прощай, жемчужина востока, прощай, мой нежный друг». Если кто-то заглядывал в дверь, песня мгновенно переходила в благочестивую «Аве Мария»; матушка благодаря этим давним урокам музыки любила оперетту «Мадемуазель Нитуш». [110]

Мария Алексия находила, что умение излагать мысли у Ленке Яблонцаи далеко выходит за уровень школьных требований, ее сочинения поэтичны, оригинальны, построены не так, как у других; к тому же — что редко совпадает с литературными способностями — девочка удивительно грамотна. Мария Рената не совсем ею довольна: немецкий, правда, дается Ленке легко, но произношение у нее ужасное, Мария Рената выросла на австрийской земле и вздрагивает, когда слышит округлый, четкий выговор; но она никогда не бывает так сердита, как Мария Алоизия, самая раздражительная из сестер. Лицо у Алоизии похоже на маслину; она преподает каллиграфию и, словно маленький злобный цыпленок, на каждом учительском совете пищит на монахинь: воспитанницам и так лишь бы хихикать, но эта Ленке Яблонцаи, если начнет, не может остановиться. Она, Мария Алоизия, подчиняется указанию старшей сестры-начальницы, чтобы Ленке Яблонцаи не мешали быть веселой, но эта девчонка столько хохочет, что подрывает всю дисциплину в классе. «Тем не менее пусть смеется», — холодно прерывает ее Штилльмунгус, и Алоизия на сорокалетии выпуска рассказывает Ленке Яблонцаи: порой она чуть не лопалась от злости, когда приходилось терпеливо ждать, пока Ленке нахохочется. «Досточтимая сестра, — сказала Белла, которая и спустя сорок лет держалась в стенах обожаемой школы как послушная, услужливая и прилежная девочка, — сестра Алоизия, бедной Ленке поневоле приходилось смеяться. На улице все время что-то случалось, и всегда почти во время вашего урока. К сожалению, чаще всего именно тогда там проходили солдаты».

В 1901 году Белла Барток пишет своей старшей сестре: «…В начале октября — экзамен по теории музыки. Завтра у меня первый урок фортепьяно. В субботу вернулись домой пятьдесят шесть офицеров, резервисты и добровольцы; в понедельник пехота и офицерский корпус шли с музыкой по улице Св. Анны с 11 до 12 часов. Как раз был урок сестры Алоизии, и в классе, конечно, началось движение. Гонведы приходят 20-го, кадеты в тот же день уходят».

За четыре года, с 1898 по 1902, проведенные матушкой на учительском отделении монастырской школы заведения Шветича, мир сотрясают большие и малые события:

за эти годы Франция оккупирует Судан, герцог Орлеанский с помощью заговора Патриотической лиги пытается восстановить монархию, анархист, по имени Бреши, убивает итальянского короля, Китченер дотла сжигает фермы и продовольственные склады сражающихся буров, сгоняет в концентрационные лагеря их жен и дочерей, в Китае бушует восстание боксеров, войска русского царя приходят в Маньчжурию и строят железную дорогу к Порт-Артуру, французский сенат, к вящему изумлению папы Льва XIII, требует представить ему на рассмотрение уставы церковных общин и сведения об их доходах, в Венгрии забастовки сельскохозяйственных рабочих во время жатвы вынуждают правительство и полицию применить силу для поддержания порядка, бывший ученик цистерцианской школы Бабич вместе с Деже Костолани, сыном Арпада Костолани из Сабадки, и Ади [111] начинают борьбу за новую литературу, в Европе любители театра спорят, идеален ли «Идеальный муж» Уайльда и что за такая невероятная профессия у миссис Уоррен, Конрад [112] уже написал свои романы «Лорд Джим» и «Негр с „Нарцисса"», любители science fiction [113] увлечены теперь не столько жюльверновскими, сколько уэллсовскими, более скептическими и реалистическими картинами будущего, всемирная молва подхватила уже не только «Ганнеле», но и «Возчика Геншеля» Гауптмана, [114] у библиофилов старым знакомым стал аббат Куаньяр, [115] герой Франса;