Газыри

Юра внима-а-ательно и до-о-олго в меня вглядывался, потом вдруг встал, вышел из-за стола президиума, спустился в зал и по проходу пошел ко мне. Издалека еще протягивал руки, и мне пришлось встать, мы обнялись.

— Ну, их тут, земляк! — сказал Юра громко. — Пойдем отсюда скорей!

Последний предмет приватизации

В Горячий Ключ неожиданно приехали Придиус и Айтеч Хагуров, мой ровесник-адыг, ученый-социолог и прямо-таки очень приличный, со своей интонацией, прозаик, пишущий на русском: вырос не в ауле, а на хуторе, среди русских…

Разбросали по сторонам книжки мои и папки, поставили на середину номера тумбочку, водрузили на нее бутылку вина, начали нарезать торт «Наполеон».

— Вот тебе и моя книжечка, — вслед за Хагуровым сказал «дядька Петька», отдавая мне прекрасно изданный и достаточно объемистый том под названием «Просто русские». — Филиппов, правда, говорил, что он тебе уже дал, но эта с автографом… как тебе?

А по телефону мы уже говорили об этой книжке, «дядька Петька» даже сказал что-то такое: мол, где-нибудь бы откликнулся!

И я уже был как пионер: к ответу готов то есть.

— Понимаешь: это не о тебе, это — обо всех нас. Также как о своих книжках думаю: а что нового? Кроме того, что она вышла. Здесь такая штука: у кого-то они выходят, такие книги. А у кого-то нет. Случилось так, что патриотизм стал последним предметом приватизации… Когда все, кому ничего не досталось, стали оглядываться: больше ничего нет, все украдено!.. А он, еще бесхозный, лежит. И его тоже к делу приспособили, теперь — так: книжки появляются у того, кто их почему-либо может издать, это их привилегия, а остальным — как тому же Славе Филиппову — фиг с маслом… Где кто работает, тот там себя щедро издает, а до остальных ему и дела нет…

— А ты знаешь, «батька Кондрат» — не тот человек, за которого выдаёт себя? — спросил находчивый «дядька Петька».

И разговор наш покатился уже в другую сторону.

«Веруй, Федя!..»

Совсем недавно прочитал где-то, что это — чуть ли не волхование, но почему же тогда отец Феофил отнесся к моему рассказу о том, как я несколько лет назад выпросил у Господа хорошей погоды, с интересом и без всякого осуждения?

В ту пору «Аэросибирь» дожимала новокузнецкий авиаотряд, совсем уже не давала продыху: самолеты у нас заправляли ровно настолько, чтобы хватило почти тут же плюхнуться рядом — в Томске, Новосибирске, Барнауле. Тут заливали под завязку и только тогда борт шел на Москву — ну, не бред?!

И вот вылетели мы из Кузни в очередной раз 28 декабря какого-то не совсем уж давнего года, тут же стали садиться, и машину вдруг начало болтать — не дай и не приведи… Сели в Новосибирске, долго как на катке елозили, а когда всех попросили выйти, чего обычно не бывало — быстренько при полном салоне заправляли, и — вперед, — в аэропорту выяснилось, что мы попали в снежный заряд и были последними, кого в Толмачеве приняли. Полосы обледенели, аэропорт закрылся и — началось!..

Сидим и день, и второй, и третий — народищу! В буфете все смели, уже ни выпивки, ни закуски, даже самые беззаботные посмурнели да к тому же случилось так, что время, когда можно было добраться до города и укатить в Москву поездом — чтобы дома быть к новому-то году, — уже у нас вышло, все: не успеваем!

Чуть не сразу я позвонил Саше Плитченко, но он как раз грипповал, судя по голосу — тяжело. Обрадовался, говорит: поверь, не могу приехать, но ты-то к нам — давай, не заражу, поди, ты — солдат старый… И будем у нас сидеть, в аэропорт позванивать… знать бы!

Выходит, тогда-то мы с ним и поговорили в последний разок: по телефону.

Но я-то все ждал, что вот улетим, вот-вот… объявят вдруг, а я из Золотой его, значит, долины в Академгородке вдруг не поспею.

Слонялся я среди остальных и день, и второй, и третий, слонялся, а потом вышел в снежную заметь на площади перед аэровокзалом, снял шапку, засунул ее за пазуху и принялся горячо молиться…

Широким полукругом стояли на площади десятка два машин с зелеными огоньками над лобовым стеклом в уголке: таксисты упорно дожидались, кто в последний момент все-таки сдастся и решит ехать в город… Невольно замечаю, как выставились в боковые стекла несколько сидевших вместе от скуки водителей… Как над баранками пригнулись другие: это ли, и верно, не развлечение?.. Стоит среди площади мужичок с непокрытой головой и то вздымает вверх руки, то истово крестится…

И я — еще упорней, еще горячей: смотрите, смотрите, мол!

Помню, что читал «Отче наш», «Да воскреснет Бог», «Верую», а между молитвами своими словами просил: утихомирь метель, Господи, дай солнышку проглянуть, помоги улететь!..

Долго я стоял, долго сгреб потом с головы снег, достал шапку и пошел в здание аэровокзала… Сидел уставший и тихий на полу у стеночки, где ютились несколько новокузнечан с нашего рейса, как вдруг объявляют: «Начинается посадка на рейс…» И хоть по очередности, которую все уже наизусть выучили, до новокузнецкого было далеко, именно его как раз и назвали.

Все шло в необычайной спешке, нас то чуть не тащили, а то подталкивали: быстрее!.. Быстрей!

Что-то странное творилось над взлетным полем: внизу было тихо, светило солнце, падал густой сухой снег, но где-то высоко с гудом шел ветер-верховик…

— Бегом, пассажиры, мы вас просим: бегом!

Стремительно и круто, это ощущалось, взлетели, нас опять заболтало, очень сильно, и вдруг установилась необычайная, прямо-таки благостная тишина: поднялись выше ветра.

Между рядов пошла стюардесса с горой конфет на подносе, ни к кому не обращаясь, словно себе самой, сказала возле меня:

— Повезло нам: передали, что снова закрывают, но мы уже не могли остановиться. Только наш борт и выпустили: считайте, нам повезло.

— Повезло, что на взлетной полосе не перевернуло, — проворчал мой сосед: до этого, когда не раз и не два ходили к диспетчерам да в администрацию «права качать», нам терпеливо разъясняли, что при таком боковом ветре, который не утихает на поле, опрокинуться машине на взлете — все равно, что раз плюнуть.

Конечно же, новый год встречал я на Бутырской, на своей с особым чувством и все потом друзьям да знакомым рассказывал, как летную погоду я вымолил… И все потом, нет-нет да возвращаясь к этому случаю, годами размышлял: может быть, это черная неблагодарность с моей-то стороны — не написать об этом свидетельстве… или дело это, может быть, сокровенное и лишний раз «трепаться» о нем не следует?

И вот сидели мы как-то за столом в Кобякове и как раз об этом с отцом Феофилом говорили: Господь нам знак подает, а мы талдычим в который раз — простое совпадение!.. Случайность!

Месяца через три, считай, после этого, через четыре, нам предстояло, как почти всегда осенью, уезжать на Кубань, остался последний перед утренним поездом денечек, но после обеда зарядил такой дождь, что куда там — соваться на улицу. А мне непременно надо было загрести давно открытые ямы под яблонями да под смородиной: подкармливал сад, но доделать все как раз из-за погоды и не успел. Уедем — все так в зиму и останется, Георгию нашему со всеми его многочисленными заботами — дочке Василисе пять месяцев — будет наверняка не до того.

И вот поглядывал я, поглядывал за окно, потом оделся и вышел. Проскочил под льющими с крыши над крыльцом струями, вышел в сад, остановился под дождем… Его натягивало как всегда из нашего гнилого угла, с запада, там было совсем черно, только уже в зените, над головой чернота сменялась темной синью, из которой сыпал и сыпал негустой крупный дождь.

Снял берет, запихал в карман на боку, с началом «Отче наш» перекрестился, поднял руки, и тут же сыпануло в рукава и за воротник…

Стоял, обратив ладони к медленно, но неумолимо наступающей сутеми, опять горячо и с убеждением, что непременно послана будет, просил помощи, просил прекращения дождя, и вот он сделался реже, реже, а синие тучи над головой как будто кто стал, словно кудель, раздергивать, редели и расходились по сторонам — ну, было, было: пошли по бокам нашего двора, раздвинулись за пределы крошечного Кобякова…