Газыри

Как не согласиться теперь с тем, что мое близкое к воспевающим земледелие греческим «Георгикам» определение времени куда веселей?

(Сколько лет прошло с той поры, когда холодной ночью они с любимой ехали на машине, зарывшись в еще неостывшее зерно? — будет размышлять, коли доживем, лирический мой герой. — Почти пятьдесят?.. Меньше горстки зерна из полусогнутой ладошки, когда в любовной игре он посыпал и посыпал ее пшеницей…)

Ростки пшеницы…

…и начали они в сознании подрастать — да так щедро и стремительно! Чего только не пришло на ум, кроме всего прочего — звездная россыпь, которая в ясные ночи повисала на током, где мы работали… а ведь правда, правда: разве не похожа бывала на убранную площадку с оставшимися от метлы, мечеными зерном разводами?

Вообще — звездная зернь над головой, когда отдыхали ночью в буртах зерна, засыпали на час-другой и просыпались, когда приходили машины, и надо было их нагружать: транспортером или вручную… определенно тут что-то есть: литое зерно на земле и вызревшие за доброе лето звезды — высоко над ним.

Сияние белых гор

Сказали нынче по телевизору, что на Кубани, мол, — второй за это лето заход наводнения, новый разгул стихии… Опять разлился сильно Псекупс, затоплены станицы Саратовская и Бакинская.

Давно ли я в Горячем стоял над ним, почти неподвижным, и никак не мог определить: в какую он сторону течет? Потом потянулись один за другим сплошь дождливые дни и ночи, уезжали мы тоже в дождь, а в дороге он разошелся так, что дворники, и в самом деле, не успевали очистить лобовое стекло: ну, точно как в старых моих сибирских романах — особенно в «Тихой музыке победы», где чуть не главное событие — размывший шлаковый отвал июльский ливень.

Водитель Саша, который и «привез» этот дождь из Краснодара, сказал, что улицы там уже наполовину затоплены, ливневка не справляется с напором воды — захлебнулась.

Когда свернули с трассы налево, пошли вглубь Адыгеи, дождь припустил еще сильней, черное небо распростерлось до горизонта, налегло и почти закрыло свет — стало как поздним вечером сумеречно.

Бушевала и билась мутная Белая, даже брызги над тяжелыми волнами летели ошметками грязи, но когда переехали ее, дождь сперва поутих, а потом совсем прекратился, и на горизонте возникла светлая дымчатая полоска, сперва очень узкая, а потом чуть пошире. Налилась тонкою светло-розовой желтизной, и в ней очень четко проступили вдали голубовато-серые, как сухая синяя глина, с белыми разводами снега по бокам и молочными ледяными пиками горы, чуть не весь Кавказский хребет — ну, как на ладони.

Маленько особняком — еще и потому что поближе — четко проявился двуглавый Эльбрус.

— Видишь, видишь, — сказал я Саше. — Ковчег морехода Ноя задел верхушку и распахал ее надвое…

— Он на Арарате! — поправил Саша.

— По черкесским легендам — здесь. И Прометей был на Эльбрусе прикован… вот в каких местах мы живем!

— Сколько ездил в Майкоп мальчишкой, сколько сам за рулем, а так четко вижу впервые, — признался Саша.

— Может, остановим, и ты посидишь-посмотришь?.. А то я наслаждаюсь этим зрелищем, видишь…

— Ничего-ничего, мне и так хорошо… привык.

Ехал он не так быстро, я как раз хотел ему спасибо сказать: успеваешь рассмотреть родину — не то что, небось, из «мерседеса», который перед этим обдал нас грязью и скрылся в дыму и в брызгах, только растянутая гроздь красных огней проявилась на миг где-то уже совсем во тьме.

— В эту пору я часто на автобусе, — сказал я. — Из Краснодара в Майкоп… Бывает, ясным днем видать горы, но почти всегда еле-еле, сквозь дымку, а тут, а?

Зрелище, и, правда, что, удивительное: цепь гор прекрасно видна, как в узкую щель, как в амбразуру… Из-под темного, почти черного края неба над горизонтом — ну, как из-под стрехи, как из-под огромного низкого козыря…

— Видно, там ясное солнышко, — сказал Саша. — Над горами.

— Да, там, видать, день погожий…

— Оно и здесь уже почти сухо, — повел Саша головой. — Тут дождя почти не было.

Зелень по бокам стала сухая, черные деревья постепенно меняли цвет на серый…

Мы въезжали в город, и козырь темного неба уже плотно лег на невысокий верх покатой горы на другой стороне маленького уютного Майкопа — светлый прогал исчез…

В голове у меня вилась такая же призрачная, как эти горы на горизонте цепочка ассоциаций: двуглавый Эльбрус… орел, клюющий печень героя… сиянием гор ослепленный двуглавый орел.

Смутное, как всегда вначале, мало определенное, но что-то есть в этом…

Что-то есть.

Ходите гоголем!

Сидение за компьютером окончательно искривило позвоночник, как выяснилось сначала из беседы с невропатологом, а потом — и с инструктором по лечебной физкультуре… как я столько лет мог ею пренебрегать?!

И вот когда разговорились с ним по душам, то кроме прочих советов он дал и такой: «Не считайте за труд каждый день хоть несколько минуток просто, без всяких упражнений, походить, расправив грудь — гоголем…»

В Майкопе под чистой от виноградных листьев и потому особенно четкой на фоне голубого неба решеткой взялся я опять ходить как по тюремному дворику — теперь уже «гоголем», будто попал в тюрьму по чрезвычайно важному делу — и вдруг подумал: а как ходил Николай-то Васильевич?.. Гоголь.

Вспомнил скульптуру во дворике дома, где он жил последнее время, откуда понесли его хоронить… Сидит печальный, свесив голову на грудь, смотрит страдающими глазами… Так ведь, поди, частенько и хаживал?

Не будем о грустном, решил, — не будем!

Снова расправил грудь, стала как у молотобойца… И через минуту-другую родились стихи:

Скоро понесу, подумал, в «Наш современник», к Юре Кузнецову, подборку!

Газырь о Юре Кузнецове

В силу самых разных причин, в том числе — осознанно или нет — исходя из вполне естественной в его положении «первого на Руси поэта» — самозащиты, он становится все неприступней, но несколько лет назад был проще, куда дружелюбной и не стеснялся проявления человеческих чувств.

Году примерно в 87-ом — считаю так, потому что «Наш современник» напечатал моего «Вороного с походным вьюком» в 1986-ом — не помню уж почему зашла у нас о романе речь, я спросил Юру: а ты, мол, читаешь прозу?

— Вот эта сцена, — сказал он строго. — Когда старухи падают в грязь на колени и тянут руки вослед главному твоему герою, это — не проза.

— Так думаешь? — спросил я, не понимая, что он этим хочет сказать.

— Это — поэзия! — убежденно сказал Юра.

Несколько лет назад я торчал в Краснодаре, когда туда приехали несколько москвичей: для участия в каком-то литературном мероприятии. Тут же пронесся слух, что прежде других им устроил хлебосольный прием «батька Громов» и ухайдакал так, что неизвестно: появятся ли они на собрании писательской организации.

По какой-то причине я тоже опоздал, когда вошел в зал, то на трибуне увидал «сильно хорошего» Ивана… как же его?.. Уж не лучше ли — не помнить, как звать, а фамилию… фамилию…

Рыдающим голосом Иван нес полную ахинею: чуть ли не «от и имени и по поручению» объяснялся во всенародной любви к «батьке Кондрату». Сидящий в президиуме рядом с «дядькой Петькой» Придиусом Ляпин был как огурчик, хоть это у него выходит здорово, кривовато, как чуть ли не всегда ухмылялся рядом с ним Валера Хайрюзов, а во втором ряду, свесив буйну головушку, богатырским сном спал Юра Кузнецов.

«Разбудил бы!» — показал я глазами и жестом сидевшему рядом с ним — вместе когда-то начинали! — Вадиму Неподобе.

Вадим принялся трясти Юру, а когда тот открыл ясны очи и маленько очухался, что-то шепнул ему на ухо и стрельнул в меня взглядом.