Олений заповедник

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал я Лулу.

– Ох, Серджиус, до чего же я пьяна. Это заметно?

– Где мы могли бы поговорить? – не отступался я.

Она, казалось, была совсем не так пьяна, как утверждала.

– Можем подняться наверх, – сказала она.

Если у меня, как я надеялся, появился шанс поговорить с Лулу, то благодаря ей – а она устроила нашу беседу в хозяйской спальне, где лежали дамские пальто, – мы разговаривали, то и дело прерываемые чьим-то появлением, пока наконец не перестали обращать внимание на тех, кто искал свою одежду в розовом свете спальни.

– Серджиус, я поступила очень жестоко с тобой, – начала Лулу.

– Как у тебя с Тони? – прервал я ее.

– Серджиус, ты душенька. Но мне кажется, люди, которые были близки раньше, не должны обсуждать, что с ними происходит сейчас. Понимаешь, я хочу, чтоб мы остались друзьями, – слегка подчеркнуто произнесла она.

– Можешь не волноваться, – сказал я, – ты мне безразлична.

И в тот момент она была действительно мне безразлична. Если я проводил дни, пытаясь понять, люблю ли я ее или же способен ее убить, то сейчас настал момент временного успокоения, когда мы думаем, что излечились. Я снова почувствую утрату ее много месяцев спустя: меня словно ножом ударит, когда я увижу ее имя на навесе над кинотеатром, или прочту в светской хронике то, что она якобы сказала, или увижу девушку, которая жестом или оборотом речи напомнит мне Лулу. Но говорить об этом бессмысленно – в тот момент я ничего не чувствовал к Лулу, и казалось, что она уже не причинит мне боли. Поэтому я мог быть великодушен, я мог сказать: «Ты мне безразлична» – и чувствовать себя уверенно, как человек, выживший после землетрясения.

– Все будет с тобой в порядке, – предпринял я попытку продолжить разговор, – если только ты будешь высокого мнения о себе.

Она рассмеялась.

– Ты становишься круглым идиотом, выступая в роли психолога. Серджиус, будем друзьями. Ей-богу, ты выглядишь сегодня куда привлекательнее, чем когда-либо.

Из ее слов я понял, что никогда не был особенно привлекателен для нее.

– Лулу, – к собственному удивлению, произнес я, – неужели между нами действительно все кончено?

– Серджиус, я считаю тебя милым и добрым и никогда тебя не забуду, – сказала она, стремясь быть доброй и уже забыв меня.

Я посмотрел на нее.

– А ну пойдем в постельку.

– Нет, я слишком пьяна… и не хочу причинять тебе боль.

– Попытайся, – сказал я. Но я не был уверен, что сказал это всерьез, и потом – разве проведешь Лулу?

– Серджиус, лапочка, я не хочу об этом говорить. Понимаешь, физически у нас с тобой не всегда было все идеально, я хочу сказать, наш роман не был романом физического влечения. По-моему, тут играет роль эмоциональная совместимость, верно?

– Ну а как же, например, вот тогда?… – спросил я и принялся рассказывать, что на ней было надето, что она делала, стал сыпать подробностями: что она говорила и как говорила, а Лулу слушала с улыбкой кинозвезды, с сочувствием молоденькой девушки, жалеющей красивого актера, которого она не любит.

– Ох, Серджиус, я ужасная женщина, – сказала она. – Должно быть, я была пьяна.

– Ты не была пьяна.

– Ну, в общем-то я всегда хорошо относилась к тебе.

Это меня доконало. Признавая свое поражение, я сделал над собой усилие и произнес:

– Ты рассчитываешь часто видеться с Тони?

– Возможно, Серджиус. Он такой забавный.

Какой-то пьяный забрел к нам в поисках возможности опорожниться наверху, и Лулу прижалась к моему плечу.

– Я тревожусь, дорогой, – произнесла она, показав своим тоном, что мы наконец стали друзьями. – Послезавтра меня принимает Герман Теппис. Я хотела посоветоваться с Айтелом, но к нему не подступишься.

– Что же тебя тревожит?

– Дело в том, что я знаю Тепписа. – Она вдруг вздрогнула – Только не говори ни единой душе про Тони, – шепотом сказала она. – Обещай!

Внизу гости все еще расходились.

– Серджиус, отвези меня в «Яхт-клуб», – попросила она. – И подожди минутку – я только попудрюсь.

Никогда не ища уединения, она принялась приводить себя в порядок перед зеркалом в спальне, внимательно проверяя слой грима, расположение его и цвет накладываемой пудры и теней. В какой-то момент мне показалось, что она слишком долго изучает себя, и ее лицо в зеркале показалось более живым, чем смотревшаяся в него женщина; я почувствовал, как она встревожена, и словно вдруг услышал шепот ветерка: «Это ты, право же, ты. И ты смотришь на себя и никогда не сможешь избавиться от своего лица», – недаром, когда мы спускались по лестнице, она молчала и была встревожена, пытаясь найти ту девчонку, что жила в зеркале.

Когда мы спустились, вечеринка уже заканчивалась. Доротея поцеловала Лулу.

– Будь осторожна, моя сладкая, слышишь? – сказала она, и мы вышли на улицу.

А за калиткой Доротеи стояла молодежь в предрассветном тумане, окутывавшем Дезер-д'Ор.

– Это она, она! – раздалось несколько голосов, когда мы вышли.

– О Господи, я знаю одну из них, – сказала Лулу. – Она из киностолицы.

– Мисс Майерс, мы собираем автографы, – сказал их предводитель. – Не распишетесь в наших альбомах?

– Лулу, подпишите мне первой, – попросила другая девчонка.

Я стоял рядом с Лулу, пока она украшала своей росписью альбом за альбомом. «Огромное спасибо, – писала она, – с наилучшими пожеланиями… с новой встречей… всего самого в мире лучшего… миллион спасибо…» И так далее. Наконец мы от них избавились, и я повез ее в «Яхт-клуб», в последний раз сидя за рулем, а она, откинувшись на сиденье, принялась поправлять прическу. Я бросил взгляд на ее лицо – тревога исчезла.

– Ах, Серджиус, – сказала она, все еще согретая теплом обожания, – до чего хороша жизнь!

Глава 20

Двумя днями позже, за полчаса до встречи с Лулу, Герман Теппис ждал Тедди Поупа. У Тепписа вошло в привычку, как рассказывала мне Лулу, время от времени устраивать «большой разговор», как он это называл, с некоторыми своими звездами. Эта традиция, о которой широкая публика знала из журнальных статей, написанных с целью рекламы, подавалась как секрет добрых семейных отношений, существовавших в «Сьюприм пикчерс». Теппис всегда устраивал небольшие беседы у себя дома, в своем загородном клубе или в столовой студии, но «большой разговор» происходил в его кабинете при закрытых дверях.

Кабинет Тепписа был выкрашен в один из тонов кремового, в какие были выкрашены и все кабинеты начальства на «Сьюприм пикчерс» – розово-кремовые, зеленовато-кремовые или бежево-кремовые. Кабинет у него был огромный, с огромным панорамным окном, и главным предметом обстановки был письменный стол, большой старинный итальянский стол, сохранившийся со средних веков и, по слухам, купленный у Ватикана. Однако, подобно старым домам, от которых остается только остов, в стол Тепписа были вмонтированы: бесшумный магнитофон, личная картотека, холодильник и маленький крутящийся бар. Еще в комнате было несколько глубоких кожаных кресел, кофейного цвета ковер и три картины: знаменитое полотно с изображением матери и дитя в тяжелой золотой раме и две серебряные рамы ручной работы с фотографиями жены Тепписа и его матери, последняя была раскрашена от руки, так что седые волосы дамы сияли как корона.

Тедди Поуп явился к мистеру Теппису днем и был тепло встречен. Теппис пожал ему руку и хлопнул по спине.

– Тедди, как приятно, что ты смог прийти, – сказал он своим хриплым тоненьким голоском и нажал под столом кнопку, включая запись.

– Всегда рад откликнуться на ваше желание поговорить со мной, – сказал Тедди.

Теппис кашлянул.

– Хочешь сигару?

– Нет, сэр, я их не курю.

–. Сигары – это порок. Должен сказать, мой единственный порок. – Теппис прочистил горло с коротким резким звуком, словно подзывая животное. – Так вот я знаю, над чем ты сейчас ломаешь голову, – весело произнес он. – Ты хочешь знать, почему я решил встретиться с гобой.