Современные болгарские повести

Музыканты не знали о том, что в его распрю с Первазовым замешан доктор, и смотрели на тщедушного человечка, сидевшего вполоборота к ним с бутылкой пива в руке, не в силах понять, о чем он ведет речь.

— Свояк у нас понервничал немного, — объяснил Йонков. — Давайте я вас познакомлю, а там он и отойдет…

Музыканты пожали Свояку руку, потом прошли за орешник, переоделись в рубахи с венгерской вышивкой, голубые бархатные безрукавки, повязали шею алыми пиратскими косынками. Это была их спецодежда.

Свояк молча рассматривал скошенный футляр аккордеона, в мутном, как содержимое пивной бутылки, мозгу зрела какая-то мысль.

— Принеси чего-нибудь выпить! — сказал ему Йонко. — Будешь у нас ответственным за напитки!

Он хотел занять его делом, чтоб поскорей развеять его скверное настроение.

И не ошибся. Шофер пошел, принес несколько бутылок холодного пива, принялся откупоривать их, сдирая железные крышечки о край скамьи, и мало-помалу повеселел. Должность буфетчика явно пришлась ему по душе. Он был проворен и ловок, в каждом движении чувствовалась сноровка человека-умельца. Любая работа спорилась в его руках, он бы и на дачном участке сотворил чудеса, кабы не эта волынка с Иваном Первазовым, что тянулась вот уже который месяц, и конца ей пока не было видно…

Принеся музыкантам вслед за пивом закуску, он подсел к ним, постучал по жесткому футляру аккордеона:

— Это у тебя Вельтмейстер, а?

Аккордеонист понял, что имеет дело со знатоком.

— А ты что — на Вельтмейстере наяриваешь?

— Есть он у меня, — сказал Свояк. — Еще с холостых времен… Я в армии у турка одного учился, Кашиков по фамилии… Кашиков, подразделение номер шестьдесят пять двести десять… И когда вернулся со службы, большая во мне страсть сидела, я старику своему и говорю: теленка продам, но Вельтмейстера себе куплю… Аккордеон тогда столько же стоил, сколько теленок…

— У меня не Вельтмейстер, — сказал аккордеонист, вынул носовой платок и, вытерев пальцы, щелкнул никелированным замком. Аккордеон царственно возлежал на ложе из синего бархата, сияя блестящими перламутровыми клавишами. Он и в самом деле был другой марки, по-иному были выведены буквы, шофер их не разобрал, но сделал вид, будто понял, и спросил, нельзя ли ему попробовать свои силы.

Надев ремень на правое плечо, он коснулся пальцами перламутра. Звуки посыпались ему на колени, а с колен — на землю и заскользили по двору. Они были неожиданно теплые, пронизанные гаснущими красками далекого заката и беспричинной печалью.

Йонко Йонков снова пошел было за дровами, но остановился, заслушавшись внезапно возникшей мелодией. Случались в его жизни такие краткие мгновения — услышит какую-нибудь мелодию и застынет на месте. Мускулы расслабляются, тело недвижно замирает в пространстве, и само пространство будто становится иным — неподвижное, застывшее, наполненное лишь красочным туманом музыки. Прозрачный, красочный этот туман и сейчас клубился над кустами роз, обволакивал дома, деревья, холмы, белые скалы вдали, у подножья которых приютился город — горсть обломков этих скал, рассыпавшихся по ложбине…

Музыканты из ресторана «Секешфехервар» тоже сидели и слушали. На губах у них затаилась снисходительная улыбка.

Стефка и Свояченица вышли из летней кухни. Впервые за весь день они не были заняты делом. На их гладких щеках поблескивали следы медленно стекавших, невытертых слез…

На террасу соседней дачи вышла черноволосая женщина в халате с красными маками, легла в шезлонг и, вытянув лебединую шею, мечтательно прикрыла глаза.

Это была их соседка Михайлова.

По длинной Первой улице, которая шла, извиваясь, между дачными участками, бесшумно двигалась подвода на резиновом ходу. Был слышен только топот лошадиных копыт, да латунный орешек на уздечке рассыпал бодрые звуки, стукаясь о свою металлическую скорлупу.

На ящике, застеленном сложенным вчетверо брезентом, восседали двоюродный брат Йонкова, Дило Дилов, со своей молодой женой, еще недавно студенткой сельхозтехникума. Они возвращались на свою дачку, построенную в дальнем краю Вербняка, на Девятой улице.

— Эй, брательник! — крикнул возчик, проезжая мимо живой изгороди Йонковых. — Как там у тебя? Будет что или не будет?

Возглас хозяина заставил лошадь остановиться — она словно тоже хотела понять, что там, за изгородью, откуда летели звуки аккордеона.

— Будет, будет! — раздался в ответ голос Йонкова. — Распрягай и двигай сюда!

— Распрягаю и двигаем! — сказал возчик и взмахнул кнутом. Он был немного задет: чуткое ухо уловило в приглашении неверную нотку. «Распрягай и двигай!» …Иными словами, приглашали его одного. А молодую жену?.. Что же ему — запереть ее в спальне и отправиться на проводы призывника в одиночку?.. Ясно, что двоюродный брат и Стефка не одобряют второй его брак. Если по-настоящему, то следовало бы вообще к ним больше ни ногой…

Он исподтишка глянул на жену: не почувствовала ли она тоже неверную нотку в приглашении?.. Нет, слава богу, она внимательно разглядывала столы и скамейки, дымящиеся кастрюли на плите, ящики с пивом, провода, протянутые над двором, с гирляндами незажженных лампочек. Заметив под конец мадьяр в бархатных безрукавках, она сказала:

— И музыка будет!

Жена Дилова все еще выглядела девчонкой, с пышными формами и красивой мордашкой, на которой светились по-кошачьи ленивые глаза. В ее движениях тоже была замедленность и спокойствие, маленький, аккуратно вылепленный рот выражал некоторую задумчивость, иногда она как бы отключалась от происходящего рядом и сидела, широко расставив свои округлые колени — вопреки древнему, но неумирающему инстинкту, побуждающему женщину плотно соединять колени…

— А как же без музыки! — отозвался он. — Брательник у меня человек имущий, сын у него единственный, так что пир будет по принципу.

Он любил щегольнуть перед женой словечками потрудней и понепонятней, считая, что тем компенсирует пробелы в своем начальном образовании.

На соседнем участке перед хибаркой с треугольным слуховым окном сидел, приканчивая коньяк, Лазар Лазаров. Они приветственно помахали друг другу, хотя Дилов — более сдержанно: со времени своей женитьбы на молоденькой он с некоторой подозрительностью поглядывал на своих ровесников… И к заочнику тоже особого доверия не питал — он частенько видел, как тот сидит перед домом над грудой книг и тетрадок, и это усиливало его недоброжелательство. Дилов полагал, что учиться, ходить в школу следует лишь в определенном возрасте, а дальше все это — чистое тунеядство, жизнь за счет работяг. Возмущал его также запущенный участок заочника. Каждый раз, когда он попадался ему на глаза, он вполголоса материл Лазарова за то, что тот не вскопал хоть одну грядку, не посеял хоть горсть чеснока или лука. Иногда его подмывало спросить Лазарова, не из шопов ли он случайно родом, — служа в армии, Дилов проходил шопскими деревнями и видел там такие вот запущенные дворы…

Запах подгоревшего малинового варенья и вареных овощей защекотал его ноздри. Подвода проезжала перекресток Первой и Четвертой улиц, где находилась вилла Дочо Булгурова. Единственный из всех дачевладельцев в этом поселке Булгуров называл свой дом этим непривычным иностранным словом.

Вилла была деревянная, выкрашена под слоновую кость, с голубыми оконными рамами. Дочо считал, что голубые рамы отпугивают мух.

Чета Булгуровых суетилась возле очага во дворе, где горел огонь и в большом медном тазу клокотала кирпично-красная лава — варили лютеницу. Мальчуган лет четырех-пяти сидел в детском автомобильчике и ел кусок хлеба, намазанный только что сваренной, еще не остывшей лютеницей. Это был Пламен Булгуров. После неудачной попытки с двумя девчушками из Плевенского дома ребенка, которых Дочо было удочерил, но через неделю отвез обратно, Булгуровым достался, наконец, мальчик от известных родителей, смирный и с хорошим аппетитом. Он-то и стал законным наследником Булгуровых.

— Горожанину привет! — крикнул Дилов Булгурову, который полоскал у колонки ящик стеклянных банок.