Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Как только Мадо Ле Руа умрет, Селиту, конечно, отправят в тюрьму. И это будет облегчением для нее, она наконец успокоится, оказавшись одна в четырех стенах, и ей ни о чем не нужно будет думать. В то же время она предвидела также и другие последствия своего поступка — комментарии в газетах, потрясение среди персонала «Монико», — но больше всего ее интересовало то, как на это будет реагировать Леон.

Но поймет ли он наконец, что инцидент, который имел место в последнее Рождество, вовсе не был дурной комедией?

Ее не приговорят к смертной казни, потому что если и существует убийство из ревности, за которое смягчают наказание, то это как раз тот случай. Если ее и не оправдают — Селита, впрочем, и не стремится к этому, — она получит более или менее длительный срок, допустим пять лет. И кто знает, может быть, когда она окажется в тюрьме, Леон вернется к ней.

Если и случалось Селите посмеиваться про себя, то только когда она думала о том, что скоро исполнит последнюю волю хозяйки, но так, как той и не могло никогда прийти в голову.

Практическую часть задуманного Селита готовила и течение двух дней. Она знала, что не могла без необходимых формальностей, совершенно непреодолимых для нее, зайти в оружейный магазин и купить там револьвер. Попросить же револьвер ей было не у кого. Но она знала все же, где можно его найти: в самом «Монико», в одном их ящиков кассы, куда положил его Леон, когда осенью два заведения на Лазурном берегу подверглись вооруженному ограблению.

Кабаре было закрыто. Временно вынули из стеклянной витрины фотографии обнаженных женщин, и на карточке с траурной рамкой было написано: «Закрыто по случаю кончины».

Она звонила туда несколько раз. С тех пор как хозяин перестал приходить регулярно в дневное время, он передал ключ Эмилю, который впускал уборщиц и поставщиков.

Полтора дня никто не отвечал на ее звонки. А адрес Эмиля в Канне ей был неизвестен. Не видела она его больше и на набережной Круазетт, где искала его; видимо, он временно прекратил распространять проспекты.

На второй день она тоже звонила несколько раз, последний — в четыре часа. В шесть она решила сходить на всякий случай туда сама. Дверь оказалась незапертой, она толкнула ее и чуть было не сбила с ног Эмиля, который, наклонившись, собирал на полу почту, которую почтальон опустил в щель.

— Это вы! — с изумлением произнес он, выпрямляясь.

— Я пришла взять кое-какие вещи, которые мне нужны.

— Вам повезло, что хозяин как раз в это время послал меня взять почту. Я пришел за минуту до вас.

Благодаря закрытым ставням в кабаре было довольно темно, и это тоже оказалось весьма кстати, потому что Селита предполагала, что не очень хорошо играет свою роль.

— Я поднимусь на минуту…

Потом, прежде чем открыть дверь с окошечком, Селита сказала:

— Ты не смог бы сбегать купить мне пачку сигарет?

Она не могла придумать ничего другого, чтобы удалить его, и вздохнула с облегчением, когда Эмиль, ни о чем не подозревая, ушел, весело посвистывая.

Селита взяла с собой отвертку, в случае если ящик кассы окажется запертым. Она спешила. Табачная лавка находилась недалеко, а Эмиль имел привычку ходить очень быстро.

Запор легко открылся; никто и не подумал вынуть этот барабанный револьвер с коротким дулом. Танцовщица поспешно сунула его в свою сумку.

Она все же не успела отойти от бара, когда появился Эмиль. Селита схватила бутылку виски.

— Это не запрещено?

— Нет, конечно.

— Ты хочешь выпить со мной?

— Вы же хорошо знаете, что алкоголь и даже вино обжигают мне желудок.

Он посмотрел, как она поднялась в артистическую и спустилась оттуда с платьем в руках.

— Мадемуазель Селита…

— Я очень тороплюсь, Эмиль…

— Это не то, что вы думаете…

— Я знаю… я тебя увижу завтра.

И она действительно увидела его. Он приветствовал женщин издалека, не решаясь смешиваться с их группой. Автобус остановился перед домом, служащие похоронного бюро вошли в подъезд и вскоре появились вновь, неся гроб на своих плечах.

— Как ты думаешь, придет она?

Селита внезапно разозлилась и сердито посмотрела на Мари-Лу, которая, естественно, не могла понять, что весь ее план строился на том, что Мадо будет присутствовать на похоронах.

Леон вышел из дверей, одетый в черный костюм с ярко-белой накрахмаленной манишкой и с темным галстуком, что делало его похожим на метрдотеля, и, бог знает почему, стало заметнее то, что у него чуть искривлен нос, а один глаз больше другого.

Рядом с ним трусила мелкими шажками маленькая старушка с морщинистым лицом, затем вместе вышли Алиса, ее муж и Мадо, одетая во все черное, вплоть до шляпы и перчаток, казалось, что она член семьи.

Немного подождали, стоя под лучами палящего солнца. Прохожие останавливались, чтобы посмотреть, как выстраивается похоронная процессия. Людо, Джианини и музыканты занимали свои места. Эмиль протиснулся рядом с Жюлем, не сводя глаз с Селиты. За ними довольно беспорядочно толпились коллеги Леона, хорошо знающие друг друга, поставщики, которые тоже были все знакомы между собой, и несколько не известных никому людей.

Ближайшая церковь находилась в конце бульвара, но Леон настоял на том, чтобы отпевание проводилось в соборе Нотр-Дам, неподалеку от «Монико», самой элегантной церкви в городе. Гроб был завален венками, на одном из них, на который собирали деньги по подписке, написали: «Нашей оплакиваемой хозяйке. Персонал».

Всем этим занимался Людо, он хорошо знал, как делаются подобные вещи.

Леон держал в руках шляпу и шел, опустив голову. Селита заметила, что его волосы стали редеть. Мадо двигалась сразу следом за ним, глаза ее, как и у Алисы, были красными от слез, и она время от времени подносила к лицу платок, а маленькая старушка, хотя она и была все же матерью покойной, оглядывала с любопытством незнакомый для нее город, в который она вряд ли еще когда попадет.

Селита была спокойной, немного напряженной, но спокойной.

Ей ни о чем больше не надо было думать. Теперь, когда решение принято и она предусмотрела все мельчайшие детали, все, что могло произойти, ей казалось, что это уже ее не касается, что механизм запущен, заведен и будет действовать сам по себе, независимо от нее. Она даже с удивлением обнаружила, что, подобно матери Флоранс, с любопытством разглядывает улицу, затем церковь, где совсем недавно любовалась брачной церемонией.

Обе уборщицы, мадам Бланк и мадам Тузелли, находились уже там, коленопреклоненные у предпоследней скамьи. Видно было, что они здесь завсегдатаи. Мари-Лу тоже знала, когда следует креститься, когда опускаться на колени, подниматься, садиться, готовить деньги для пожертвования, и Селита внимательно следила за ней, чтобы делать все так же, как и она.

Мессу не служили, только читали молитвы, церковь была заполнена наполовину; когда выходили, то с двух сторон паперти обнаружили толпу любопытных. Их было не меньше, чем тогда, при выходе новобрачных.

Селите все казалось каким-то нереальным, как будто это нарисовано на картине или происходило в фильме с отключенным звуком. Даже Леона она узнавала с трудом, в его траурном костюме, который он купил готовым. Костюм явно мал ему в плечах. Хозяин уже начал полнеть. Бреясь, он немного порезался: на щеке осталась красная царапина.

Селита старалась не искать глазами Мадо. К тому же те, что шли впереди, загораживали ее, ибо она была невысокого роста. Похоронный автобус двигался очень медленно, процессия направилась, блокировав на какое-то время уличное движение, в сторону моста Карно, вышла на улицу Грасс, медленно поднялась по кварталу Бруссай, где недалеко от новой больницы находилось кладбище.

Народу теперь стало меньше, чем тогда, когда шли к церкви. Двое мужчин покинули процессию, забежали в бистро, наспех выпили по стаканчику вина и быстро вернулись, вытирая губы.

— Ты веришь, что есть небо и ад? — спросила вдруг Мари-Лу, все еще находившаяся под впечатлением услышанных молитв.