Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Она не заплакала. Избегая Эмиля, который ждал только знака, чтобы броситься к ней и утешить, она зашагала одна по улице вдоль стоящих у тротуара машин.

История с гарденалом была ошибкой. Она это сразу же поняла еще тогда, но она никогда не думала, что Леон осмелится ее упрекать за это, поскольку и она тоже могла бы выложить ему немало неприятных истин.

Во всяком случае, с его стороны это был удар ниже пояса, и он вряд ли гордился тем, как обошелся с ней. Разве это не было еще одним доказательством его смятенного душевного состояния, в котором он пребывает с тех пор, как оказался под властью чар Мадо?

Произошло все это в прошлую рождественскую ночь. Праздничный ужин в «Монико» затянулся до полшестого утра, и все изрядно выпили. В том числе и Селита, и даже Леон, который пил мало.

То, что с ним тогда произошло, совершенно не было в его характере, ибо он относился к своей роли в кабаре крайне серьезно и ответственно.

Возможно, в тот вечер Селита показалась ему более женственной, чем обычно? Но как бы там ни было, в четыре часа утра, когда ей уже нечего было делать в артистической, поскольку выступления закончились, он вдруг шепнул ей:

— Поднимись наверх и жди меня…

Он действительно вскоре оказался там вместе с ней среди брошенных в беспорядке нарядов выступавших. Она увидела на его лице то же выражение, какое ей доводилось наблюдать у посетителей, тянущихся к ней.

— Это будет наше Рождество, для нас двоих… — прошептал он ей на ухо и овладел ею, поглядывая при этом вниз через окошечко, находящееся почти на уровне пола.

Заподозрила ли что-нибудь Флоранс, видя, как они вернулись по очереди к праздничному столу? Она только сказала чуть позже Селите:

— Вам бы следовало застегнуть платье, Селита.

На следующий день Селита с трудом могла вспомнить, как она вернулась домой. Какой-то посетитель отвез ее на автомобиле, где находились также Мари-Лу и еще один мужчина. Машина долго стояла, не двигаясь, на самом краю пирса. Ее пассажиры не произносили ни слова, а снаружи в темноте накрапывал мелкий дождик.

Это завершение ночи вызвало у нее чувство омерзения, а также и то, что Мари-Лу в одиннадцать утра была уже на ногах, свежая и надушенная, так как собралась на обед в Напуль к своей замужней подруге, у которой были дети.

Она же не сомкнула глаз, охваченная острым приступом тоски, который испытывала крайне редко. Она еще никогда не чувствовала себя настолько грязной и физически, и морально. И хотя она не все помнила, но знала, что если откроет свою сумочку, то увидит там мятый билет в десять тысяч франков, который она фактически выклянчила у своего последнего партнера.

А на улице люди семьями, вместе с детьми, держась за руки, возвращались с мессы, и в домах, должно быть, царил теплый запах индейки или кровяной колбасы.

Мари-Лу, уходя, не прикрыла ставень и оставила открытой дверь в столовую. Селита могла видеть через сероватый прямоугольник дверного проема, что идет дождь.

Она тщетно пыталась заснуть. У нее болела голова, ныло все тело, она стыдилась себя и со страхом думала о будущем. У нее не было никаких оснований считать, что будущее будет лучше, чем прошлое и настоящее.

Она вертелась в своей постели. Подушка ее стала влажной. Когда она встала, чтобы пойти и выпить стакан воды, то заметила на столике в ванной гарденал, которым иногда пользовалась.

Приняла она всего две таблетки, в надежде уснуть и ни о чем больше не думать, но вместо того чтобы, как обычно, усыпить, снотворное погрузило ее в какое-то полуотупевшее состояние.

Ей никак не удавалось полностью отключить сознание, нырнуть поглубже в тьму бессознательного. Она всякий раз выплывала если не совсем на поверхность, то близко к ней, оставалась в водах серо-зеленых и навевающих тоску, как этот дверной проем с серым дождем.

Ее мысли путались, хотя и не становились фантастичными, как бывает во сне, в них все же сохранялась какая-то видимость логики и смысла. Раз ей все противно, в том числе и она сама, если жизнь не принесла ей и никогда не принесет ничего чистого и приятного, почему бы не покинуть ее раз и навсегда?

В «Монико» Леон овладел ею как девкой, да и она вела себя как последняя девка позже, в машине. Может, это и есть то, во что она стала превращаться к тридцати двум годам, когда у нее уже нет никакого шанса выкарабкаться, зато есть все шансы, чтобы опускаться все ниже, вплоть до сточной канавы?

Ну а если вместо двух таблеток гарденала она приняла бы четыре, шесть или восемь…

Она бы не страдала, а навсегда уснула, и уже вечером Леон осознал бы с большим опозданием, что он потерял.

Мысленно она представила возвращение Мари-Лу, ее крики, на которые прибежала бы их хозяйка, обезумев от ужаса, затем звонки в полицию и к врачу. Прибежал бы Леон, Флоранс была бы охвачена угрызениями совести (?), а позже в кабаре слышались бы печальные перешептывания.

Потом состоялись бы похороны, за гробом шел бы весь персонал, включая музыкантов.

Прохожие останавливались и говорили:

— Это та малышка, что танцевала в «Монико».

Позже она всегда будет отгонять от себя воспоминания об этом дне.

Если бы не Рождество и не дождь, если бы она не напилась накануне и если бы не было этого инцидента в автомобиле на краю пирса, то ничего, вероятно бы, и не произошло.

Кроме того, зачем понадобилось Мари-Лу уйти обедать в настоящий семейный дом?

Селита чувствовала себя одинокой, всеми покинутой в этой не очень-то чистой постели, где она лежала, не сводя глаз с окна, ей не удавалось отбрести покой и заснуть. Вот тогда-то и родилась в ее мозгу мысль, которая показалась бы нелепой любому человеку, наделенному здравым смыслом.

Она приняла только две таблетки, но ведь вполне могла бы принять и больше, кто может это проверить? Думая о смерти, разве не хотела она в первую очередь разжалобить Леона?

Пусть Леон узнает, что она будто бы умирает. Результат будет тот же, но с существенной разницей: она останется в живых, чтобы этим воспользоваться.

Осуществить задуманное несложно, если продумать все детали и умело вести игру. Она размышляла об этом около часа и вскоре, с исказившимся лицом, делая вид, что шатается, для чего и не требовалось больших усилий, она уже стучалась в дверь старой владелицы квартиры, которая жила одна в противоположном конце коридора. Когда та открыла, Селита, опершись о дверной косяк, произнесла с заметим усилием:

— Позвоните немедленно господину Турмэру и скажите ему, что мне очень плохо, я, кажется, умираю…

В «Монико» всех называли по имени, но у Леона все же была фамилия.

— Вы знаете его номер?

— Вы найдете его в телефонном справочнике. Он живет по адресу: бульвар Карно, пятьдесят семь.

Отойдя от двери, она опять зашаталась, и старуха, провожая ее назад в спальню, должна была ее поддерживать.

— Могу ли я что-нибудь для вас сделать?

Хозяйка их не любила, и ее, и Мари-Лу: из-за белья, которое они развешивали на окне, между ними часто случались стычки.

— Алло! Месье Турмэр? Говорит хозяйка квартиры мадемуазель Перрэн… Что вы говорите?

Фамилию Селиты он начисто забыл, хоть и читал в свое время ее документы. Она была более знакомой для мадам Флоранс, которая каждый месяц вписывала ее в ведомость на оплату социального страхования.

— Иначе говоря, мадемуазель Селита… Она говорит, что очень плохо себя чувствует, может вот-вот умереть, и она просит вас немедленно приехать…

Это было не совсем так, как бы ей хотелось. Хозяйка сказала лишнее, и Селита начала уже сожалеть, что затеяла эту комедию.

— Он сейчас придет. Где у вас болит?

— Всюду… Особенно здесь.

Она показала на свой желудок, на живот.

— Я вам сейчас поставлю грелку.

Леон прибыл через четверть часа и был очень встревожен.

— Что случилось?

Она произнесла слабым голосом, показывая глазами на старуху:

— Уведи ее.

После чего, изобразив спазм, потом еще один, она пальцем указала на флакон гарденала, который поставила на ночной столик на видное место.