Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь

Он забеспокоился еще сильнее, но уже иначе, казалось, он вдруг осознал свою ответственность и испугался последствий, которые может иметь для него эта история.

— Я позвоню доктору.

Чувствовалось, что ему бы очень этого не хотелось.

— Нет… не нужно доктора, — стала умолять она.

Селита уцепилась за его крупную руку, как если бы только он один мог помешать ей умереть.

— Я не хотела тебя звать… Но, в конце концов, у меня не хватило мужества уйти из жизни, не повидав тебя…

— Тебя не вырвало?

— Нет.

— Нужно, чтобы вырвало. Встань.

— Я не могу…

Он принес из кухни таз, усадил Селиту на край кровати.

— Засунь палец в рот. Поглубже. Еще глубже…

Она покорно выполняла его указания, лицо ее стало багровым, глаза повлажнели.

— Продолжай… Обязательно нужно, чтобы тебя вырвало… Если не удастся, я отвезу тебя в больницу.

Ее стошнило, шла какая-то горькая жидкость. Он протянул ей стакан воды.

— Выпей и продолжай, чтобы очистился желудок.

Три раза он заставлял ее выпить и исторгнуть жидкость…

— Я видел, как поступают в таких случаях. Однажды на Монмартре…

Какое-то воспоминание, пришедшее ему на ум, вдруг вызвало у него подозрение. Он посмотрел на нее сурово, пощупал пульс, стал разглядывать ее глаза, приподнимая пальцем веки, как это делают врачи.

Она не учла, что человек, проведший значительную часть жизни среди уголовников и дельцов Монмартра, повидал всякое и его трудно провести.

— Сколько таблеток ты приняла?

Она еще пыталась выиграть партию.

— Может быть, шесть, а может, только пять…

— Или только одну? Признайся!

Она энергично замотала головой.

— Две?

Что ей оставалось делать? Переменить тактику и разрыдаться? Поскольку он больше не верил в ее выдумку, лучше ему открыть всю правду так, чтобы она вызвала у него сочувствие и волнение.

— С самого утра, когда меня разбудила Мари-Лу, которая совершала туалет перед уходом, я непрестанно думаю только о тебе. Я так ясно вижу тебя дома с другой женщиной, с твоей женой. Ей повезло встретиться с тобой, когда место было еще свободным, тогда как я…

Он выслушал Селиту до конца. А она говорила много и долго, задыхаясь от волнения, увлеченная своей игрой, толком уже не разбираясь, где была комедия, а где правда.

— Каждый вечер, когда я покидаю тебя, я вижу, как ты уезжаешь с ней.

У Селиты складывалось впечатление, что он начинал смягчаться, потом брал себя в руки и вновь смягчался, и тогда она решилась идти ва-банк.

— Да, я стерва, это верно. Но твою жену я ненавижу, и буду счастлива только в тот день, когда ее больше здесь не будет. Ты хочешь, чтобы я сказала тебе всю правду? Так вот же: если бы я могла ее убить, будучи уверенной, что меня не схватят, я бы сделала это не задумываясь. Я сама себя за это ненавижу, но я хочу тебя и сделаю все, чтобы тебя заполучить… Вчера вечером, когда ты овладел мною, я чуть было не позвала ее, чтобы она увидела нас, чтобы показать ей, что ты мой, чтобы крикнуть ей, что ты любишь меня… Разве ты мне этого не говорил?.. Отвечай!

Он пробормотал сквозь зубы:

— Маленькая шлюха!

И дал ей пощечину, прежде чем яростно броситься на нее.

Она так и не поняла толком, выиграла она или проиграла в этот день. Когда он уже одевался, было видно, что он очень взволнован. Приходя к ней после этого случая, он никогда не намекал ей на то, что произошло в тот день.

И только сейчас, кажется, он высказал свой ответ, швырнув ей в лицо:

— Ты что, хочешь, чтобы я напомнил тебе о гарденале?

Ей нужно успокоиться. Нет, она не уйдет до тех пор, пока ее не выкинут силой. Вот тогда-то она всерьез примет гарденал, поскольку ей уже нечего будет терять.

Все эти автомобили, некоторые стоимостью больше миллиона, принадлежали людям, которые заплатили, чтобы посмотреть, как раздеваются четыре женщины, а особенно на то, как Мадо, разыгрывая свою гнусную комедию, изображает из себя девушку, почти теряющую сознание под взглядами мужчин, возбужденных видом ее голого тела.

— Как бы мне хотелось расправиться с этой гадиной! — бормотала сквозь зубы Селита, стоя в одиночестве посреди тротуара.

Но придет когда-нибудь день, она в этом уверена, и ей представится возможность отомстить, а пока надо сдерживаться, сохранять спокойствие.

— Спокойно, Селита, спокойно, — повторяла она как заклинание.

Черты ее лица и в самом деле обретали нормальное выражение. Она нашла в себе силы даже улыбнуться Эмилю, смотревшему на нее с перепуганным видом, и крикнуть ему:

— Ну, ты слышал, какие были звонкие пощечины?

Леон не выкинул ее за дверь тут же, значит, и не будет пока этого делать. Следовательно, не все еще потеряно.

Уже на следующий день она звонила в квартиру Турмэров, расположенную в доме респектабельного вида, построенном из желтоватого камня, из которого строили в Канне пятьдесят лет тому назад. Лестница была мраморная, двери темные, с медными ручками.

Открыла ей девчушка лет шестнадцати, плохо причесанная, немытая.

— Я хотела бы повидать мадам Флоранс. Скажите, что это Селита.

— Я спрошу у медсестры. Подождите, пожалуйста, здесь.

Она ввела ее в гостиную с разностильной мебелью, натертой до блеска воском, с коврами, безделушками, литографиями и портретами на стенах, с медным козырьком перед камином.

Такая гостиная могла принадлежать любой обеспеченной чете, удалившейся на покой.

Казалось, что Леон и Флоранс, которые провели почти всю жизнь в беспорядочной и богемной среде Монмартра и до сих пор жили как бы вне общества, предприняли значительные усилия, чтобы окружить себя солидной и внушающей доверие обстановкой.

Плотные занавеси окаймляли окна, а через тонкую муслиновую ткань на стекле виднелась неподвижная листва платанов, освещенных солнцем.

Полная женщина в белом халате с мужеподобной внешностью показалась в проеме двери.

— Вы сейчас увидите мадам Турмэр, но я вас прошу быть у нее не более десяти минут и не давать ей много говорить, ибо ее сейчас утомляет малейшее усилие.

— Как она себя чувствует?

Медсестра приложила палец к губам, указала на дверь, оставшуюся открытой, и сказала громким голосом, с тем чтобы ее слышала больная:

— Курс выздоровления проходит нормально, и врач доволен прогрессом. Теперь, как всегда после таких операций, это вопрос времени, терпения и воли.

Уже начали лгать больной, что было плохим признаком. Селита знала это, и у нее сжалось сердце. И тем не менее она действительно несколько месяцев тому назад желала ее смерти и была бы способна сделать то, о чем говорила Леону.

Болезнь совсем другое дело, и Селита не могла не думать, что, может, в один прекрасный день она сама окажется в подобной ситуации.

Глаза Флоранс на обескровленном, бледном лице казались более крупными и трагичными, чем в клинике, и Селита с некоторым усилием заставила себя пожать горячую руку, высунутую ради нее из-под одеяла. Запах, царивший в спальне, явно был не только запахом лекарства, но исходил из постели, от больной. Он так угнетающе действовал на Селиту, что она не решалась глубоко вдыхать.

— Месье Леон разрешил мне прийти, иначе я бы не позволила себе вас беспокоить.

— Садись.

Голос доносился как будто откуда-то издалека. Взглядом она указала на стул с бамбуковой спинкой. Селита заметила над кроватью распятие из орехового дерева, шкаф с двумя зеркалами, стоящий между окнами.

— Вам, кажется, нельзя много разговаривать, и я пришла в основном для того, чтобы рассказать, что в «Монико» все идет хорошо. Славная Франсина неплохо справляется, и есть даже посетители, которые ей аплодируют. Я ей посоветовала сделать ее номер откровенно комическим, но она не решается. Ожидаем новую танцовщицу из Парижа…

Она говорила, чтобы говорить, потому что неподвижный взгляд Флоранс стеснял ее. К тому же медсестра оставалась в кресле у окна.

— Уже тепло, начинается сезон, и на Круазетт полно туристов, машины с трудом пробираются.