Бар эскадрильи

БРЕТОНН

Ах! Какие мы все-таки смешные люди! Мы торгуемся из-за каждой неправильно поставленной запятой, из-за неудачного сочетания слов, но оставляем без поддержки и советов друга. Когда Форнеро пришел советоваться со мной в Англькевиль (впрочем, советоваться — несколько высокопарное слово), я посоветовал ему бороться и не уступать в этом деле с деньгами и телевидением, что ему как раз и ставят сейчас в первую очередь в вину. Словом, я ему дал самый опасный совет. Он последовал ему, и этот выбор стал для него роковым. А что бы означало «поддержать» его теперь, после того как я его подтолкнул к самому большому риску? Вспоминаю, как я был раздражен, когда узнал из газеты, через несколько дней после визита Жоса в Нормандию, о том, что в ближайшее время начнутся съемки «Расстояний». Я почти обвинил Форнеро в скрытности. Но этот проект мог вернуть ему удачу и надо было пожелать ему, чтобы все получилось. И вот волей удивительного случая я сейчас, почти два года спустя, в состоянии способствовать успеху или провалу фильма Деметриоса. Я неохотно согласился отвлечься от моей работы, чтобы возглавить жюри Каннского фестиваля. Ничего не подходит мне менее, чем выполнение космополитического и мирового обряда, который некоторые писатели превращают для себя в настоящее лакомство. Вся эта ответственность удручает меня и обескураживает; я принимаю ее слишком и в то же время недостаточно всерьез.

Я дал свое согласие несколько недель назад, когда отбор французских фильмов для конкурса был уже известен: я не без замешательства узнал, что «Расстояния» входят в их число. Много было перешептываний о том, что произведению не хватает блеска, что только вмешательство Президента, человека эрудированного и пожелавшего продемонстрировать свою симпатию к Форнеро, убедило сомневающуюся комиссию. Мне Форнеро никаких сигналов не подавал. Продолжает ли он интересоваться судьбой «Расстояний» сейчас, когда ему предстоит покинуть издательство? Успех, если таковой будет иметь место, придет все равно поздно, и если я правильно понимаю те интендантские проблемы, в которые Форнеро попытался однажды вечером заставить меня вникнуть, немного денег, заработанных на совместном производстве, даже плюс двадцать или тридцать тысяч экземпляров романа Флео, проданных в течение нескольких ближайших месяцев, не смогут заставить забыть те миллионы, которые Форнеро не сумел, как его в этом обвиняют, или не захотел заработать.

* * *

Меня здесь приняли и обращаются со мной с почтительностью, которую я воспринимаю как слишком стереотипную, чтобы это меня трогало. Я добился, чтобы меня не поселили в «Карлтоне», где обстановка напоминает ярмарочную. Меня поселили на склоне холма, где царит полный покой, и смежная с моей спальней гостиная позволяет мне собираться иногда с мыслями, не будучи вынужденным созерцать свою разобранную кровать, — картину, меня угнетающую. Шофер, выделенный мне для того, чтобы упростить мои перемещения туда-сюда, водит с приводящей меня в отчаяние лихостью. Приезжаю на просмотры с бьющимся сердцем. К счастью, он очень красив, красотой нехитрой и в некотором роде скороспелой, которой я, даже восхищаясь ею, одновременно и боюсь. Если Клаус, как до моего отъезда и предполагалось, приедет на несколько дней ко мне, то я не думаю, чтобы он слишком огорчился из-за присутствия этого Доменико. Так что я даже не знаю, должен ли я хотеть или нет, чтобы осуществился этот проект, о котором по телефону я стараюсь не распространяться. Правда, Клаус избавил бы меня от той или иной взаимозаменяемой соседки за столом, чья кожа, посиневшая от загара, отполированная и пропитанная редкими лосьонами, превращает для меня каждый ужин в экзотическое испытание. Я уже утратил умение смеяться и быть жестоким, свойственные мне в молодости. Клаус, хотя и не может мне их вернуть, радует меня своими злыми выходками и своей веселостью, похожими на мои прежние выходки, на мою былую веселость, о, воспоминания!

Я ценю привилегии моего президентства. Даже, может быть, чересчур. До такой степени, что навязываю свой образ оскорбленного короля господам из больших компаний (здесь их называют боссами), которые излишне меня донимают. Но я отличаюсь неприступной добродетелью. Тонио, который играл, не помню, не то в футбол, не то в регби в какой-то известной команде, говорил мне о «тяжелых пальто из Федерации». Так называют в раздевалках аферистов от спорта, организаторов матчей, всех этих курильщиков сигар, толстых и похабных, паразитирующих на таланте, на форме, на красоте молодых мужчин. Едва прибыв в Канны, я вспомнил определение Тонио. Здесь тоже царят «тяжелые пальто», разве что чуть более привлекательные, чем их собратья на стадионах. Здесь тоже живое поголовье, на котором делается бизнес, состоит из этих красивых животных с безумными глазами, развевающимися волосами, из девочек и мальчиков, у которых есть только две короткие недели, чтобы внушить доверие или желание, и которые зачаровывают меня своим неуловимым, терпеливым очарованием. Желание и презрение проходят по собраниям, коктейлям, обедам, по палубам яхт, по террасам баров, словно тяжелые волны, словно влажный воздух, который разгоняли раньше в колониях лопасти вентиляторов. Страх, угадывающийся в некоторых взглядах, ранит сердце. Только несколько старых львов и львиц, похоже, чувствуют себя в своей тарелке, и их лица, такие знакомые, порой уже тридцать лет, а то и больше, мелькающие перед глазами, одновременно известные и неузнаваемые, гораздо более изможденные, более морщинистые, чем можно было себе представить, светятся при всем при этом торжествующей молодостью. Зачастую старые львы оказываются американцами. Господами. Их слава очевидна, логична, она сродни праву феодальных правителей былых времен. Поступь и зубы хищников, глаза, цвет которых невозможно определить — то ли аквариум, то ли твердый камень, — все это создает фотогеничность, всесокрушающую привычку соблазнять. Они ничего не боятся. Они сказочно богаты, они находятся вне пределов досягаемости зависти и конкуренции, они окружены свитой секретарей, диетологов и являются частыми гостями крупных аукционов — а то вот знаменитое полотно Ван Гога, где оно? Не ищите: оно висит на стенах их калифорнийских домов или их лондонской резиденции. Мужчины из этого стада явно берут верх над женщинами по долголетию и дерзости. Очень редки те актрисы, которые, старея, осмеливаются напустить на себя эту маску авторитарности, принять это жадное и провокационное уродство, которое порождает тератогенез славы.

Несчастная команда «Расстояний» начала показываться на людях за два дня до демонстрации фильма. Такая французская, такая провинциальная, несмотря на Деметриоса и нескольких иностранных актеров, команда не слишком много стоит в этом цирке львов. У постановщика вид тощего ремесленника, одетого в голубой халат и магические формулы. Режиссеры-американцы — это коричневые от загара атлеты, людоеды с громоподобным смехом или же язвительные молодые люди, результат химических процессов, протекающих в богатом и самоубийственном обществе. Луиджи Деметриос, надсаживаясь, объясняет свои намерения, развивает теории, выказывает свое раздражение. Локателли, словно какой-то развеселый папа римский, нарисованный Фрэнсисом Бэконом, или, скорее, словно циклоп, так как он закрывает один глаз с той стороны, где он курит сигару, его слушает, ироничный, колоссальный. Немцы с повадками проходимцев и нечесаными волосами, длинными и грязными, косятся в сторону американских магнатов. Тут можно увидеть и прогуливающихся красавиц в сари, и прямоугольных восточных функционеров, двух или трех англичан, прикрывших твидом свои впалые немощи, груди Леннокс, похожие на те, что мелькают в приоткрытых дверях роддома, испанцев с обтянутыми бедрами, лириков, варваров, беглецов, кубинцев, окруженных местными простофилями, и целые стаи французских пескарей — задиристые, но неразлучные, поскольку знакомы только друг с другом, они воздерживаются плавать вместе с международными щуками, которые скушали бы их, даже не распознав, кто они такие.