Бар эскадрильи

Мы впряглись в работу по продолжению сериала и с большей, и одновременно с меньшей легкостью, чем мы предполагали. Все кажется легким, потому что мы стали хитрыми, потому что нас несет вперед успех, но одновременно мы потеряли немного нашей наивности. «Остерегайтесь цинизма!» — повторяет нам Боржет. Он чувствует опасность. Мы начинаем презирать публику, которая купилась на наши трюки. Когда мы показали начало нашей работы Мезанжу и Жерлье, пришедшим нас подбодрить, они были очарованы. Значит, липа делала свое дело? Блез выразил свои чувства, но Жозе-Кло улыбкой успокоила его. Они пришли нас просить поторопиться, постараться работать с опережением графика. «Режиссеры делают чудеса». И тогда мы кинулись в нашу историю с веселым и озорным исступлением. После восьмичасовой работы днем нам случается работать еще и вечером. Пьяные Лабель и Блонде выдают превосходные выдумки. Мы отказались от перерывов на уик-энд. В такие дни из столовой поднимается страшный шум, в воздухе витают запахи камбалы по-нормандски, запахи чересчур нашпигованного чесноком бараньего жаркого. Мы в нашей берлоге довольствуемся бутербродами и минералкой.

Жос звонит мне почти каждый вечер.

Я провела три июньских воскресенья с ним в Париже, но теперь оказалась затворницей. «Алло, это Шез», говорит он по телефону, как если бы трубку снимала я, а не кто-то из обслуги. Мне передают, из уст в уста, что звонит какой-то «господин Шез», по поводу которого мои спутники теряются в догадках и шутках. Я поднимаюсь к себе в номер и беру трубку. Куда все это меня заведет? Жос хмыкает и подсмеивается. Он плохо переносит свое первое лето одиночества и безделья. Я не приглашаю его нанести мне визит в Сен-Тимолеон, куда он явно не поехал бы — а точно ли так? — но я договорилась с ним, что он приедет в воскресенье в Довиль.

Он приехал в субботу в отель «Норманди» на стареньком кабриолете, который веселит лакеев: я бы побилась об заклад, что они прозвали Жоса Коломбо. Он показывает мне издалека «пежо», улыбается: «Предыдущая моя машина, как и квартира, была служебной… Я начинаю спрашивать себя, а не пользовался ли я также и служебной жизненной силой, и терпением, и умом, сопряженными со стенами Издательства. И как только я ушел из Издательства, мои достоинства стали меня покидать».

Мы хотели было поесть что-нибудь рыбное в Трувиле, возле порта. Но нас везде облаяли. Нахлынули отдыхающие. Жос, расстроенный, ни слова не говоря, снова сел в машину, и мы вернулись в «Норманди». Он вслух читает цены блюд в меню, и чем пристальней метрдотель смотрит на него с высоты своего положения, тем агрессивней он становится. Взрыв может произойти в любую минуту. В одиннадцать часов мы покидаем бар, идем минуту по цветам, выходим на открытое место.

— Все это не может так продолжаться, — говорит Жос, — это слишком абсурдно.

Я уже давно боюсь этого момента, когда он заговорит со мной вот так, ночью, не глядя на меня, с волосами, брошенными порывом ветра вперед. Мужчина стареет наиболее резко именно волосами. В одно не слишком прекрасное утро, когда он встанет с постели, они выдадут его возраст, слипшиеся редкими желтеющими прядями, под которыми заблестит розовый череп.

— Давайте перестанем видеться, — говорю я, — если наши встречи делают вас несчастным.

— Наши встречи? (Он кажется удивленным, останавливается, встает передо мной. Я чувствую, как я становлюсь меньше ростом.) Наши встречи — это в последние десять месяцев лучшее, что есть у меня в жизни. Но я не могу красть у тебя больше времени, чем я это делаю сейчас. Например, этот вечер… Мне все противно, я все порчу. Что ты делаешь рядом со мной? А эти три воскресенья? Как ты смогла провести, ты, эти три воскресенья со мной? Я подсчитал: я встретил тебя на вокзале и отвез на вокзал… Мы не расставались… А в июне! Этот проклятый месяц, полный обнаженной кожи и цветов, вся эта вакханалия удовольствий, эти утра… Ты понимаешь? Июньское утро в прошлом году, и там слышался шум потока, голоса детей и, как бы это сказать? Этот звук солнца в горах… У меня в голове осталось воспоминание огромного солнца и шума. Я все время нахожусь там, я ничего не могу с этим поделать, я там нахожусь уже больше года. Особенно ночью, долгими ночами. Только что в ресторане я был уверен, что увижу Клод, сидящую рядом со мной, стоит только оторвать глаза от меню. Я слышал свой голос, старался сдержать себя, слышал этого прохвоста метрдотеля, видел все эти слова в меню и был уверен, что вот сейчас Клод меня спросит, спросит своим насмешливым легким тоном, что со мной случилось. Одной какой-нибудь шуткой она вылечивала все мои воображаемые болезни. И одному богу известно! Ты ведь тоже обладаешь этим даром. Даром острых слов и ласковых движений. Ты идешь рядом со мной, и волны утихают. Женщина должна бы всегда уметь ходить по волнам. Послушай, ветер спал.

Сильные порывы ветра, которые дули в древках флагов, в бассейне, утихли. Видно, как быстро проходят облака, то скрывая луну, то ее открывая. У меня по коже прошла дрожь, и Жос снял свой пиджак и накинул его мне на плечи. Он оставил свою руку там, где она находилась, в одном из тех псевдообъятий, секретом которых он владеет. Я вдруг почувствовала, что с меня хватит, хватит этой игры в прятки без правил и без цели. «Я устала, — сказала я, — я возвращаюсь».

С поспешностью, которую мне трудно понять, Жос ведет меня к моей машине. Мы огибаем отель справа, по улочке, с которой видно посреди приморских красот зал ресторана, в котором ужинают люди, смеющиеся беззвучным смехом.

— Вы жалеете, что приехали?

Жос уже во всю прыть куда-то улетает от меня, далеко-далеко. «Сюда или куда-нибудь еще…» Он сказал это так тихо, что я из-за ветра могла бы его и не расслышать. Я думаю о завтрашнем дне, о долгом воскресенье, о медленно — будто у них путы на колесах — тянущихся машинах, о грязной скатерти после обеда. У меня совсем не будет сил! Я хочу только одного: закрыть дверь, ставни и спать, спать. Я больше не хочу тянуть, вести, подталкивать этого галантного калеку, который говорит «сюда или куда-нибудь еще…». Жос, стоя на тротуаре рядом с моей машиной, наблюдает за мной. «Я уеду из Довиля завтра утром, очень рано, — наконец сказал он без каких-либо других объяснений. — И скорее всего я уеду из Парижа… Я еще не знаю… Я тебе напишу».

При этих словах он повернулся и пошел, не попрощавшись, не поцеловав меня. Впервые за десять месяцев мы расстаемся как чужие. Я нанизываю один за другим на нитку дороги мелкие коварные виражи, а мои глаза полны слез и злости. Что их делает, эти виражи, такими опасными? Дождь или гнев?

* * *

Нас увезли в самую глубь Франции, в забытый богом уголок. И если бы мы позвали на помощь, нас бы никто не услышал. Поля, кишащие личинками клещика-краснотелки, окружают замок, насколько хватает глаз. Иссушенные дороги теряются в лесах, полных ядовитых грибов. Иногда на террасе возникают с путеводителем в руках голландцы, которых счастье не интересует.

Отпускники, любящие хорошую кухню, сменили вежливые незаконные парочки и выжили нас из Сен-Тимолеон. Прованская гостиница с потрясающей репутацией — Мезанж составляет список звезд, которые, как он сам видел, здесь побывали, — успела нас разочаровать за два дня. И вот мы обосновались в единственном замке-отеле, который не станет искать ни один здравомыслящий турист, настолько он затерялся в стороне от дорог, от изысканных ресторанов, от выдающихся мест, монастырей и фестивалей. Посреди желтой лужайки, в бассейне, вырытом при Людовике XV, карпы и головастики ждут, когда я соберусь искупаться. Лабель и Блонде принялись за дары Луары, ибо мы оказались как раз на полпути между белым сенсерским вином и фолльбляншем. Жозе-Кло удрала на третий же день: Блез молчит, как дог. Комнаты уродливы, в средневеково-семейном стиле с «красивыми штучками» 1900-го года. Иметь прошлое — какой ужас! И какой ужас — продавать его вот так, по-холуйски, каким-то слабоумным или фанатикам старых камней… Весьма сомнительный барон, хозяин замка, изображающий из себя аристократа, носит двубортный пиджак, как у агента страховой компании, и прячет свои дурные мысли под опущенными, как от птоза, веками. Он притворяется, что вынужден помогать «персоналу, заваленному работой», чтобы поднять мне в номер поднос с завтраком, который он ставит на мою кровать. Жесты у него какие-то неопределенные, зато очень определенный взгляд. Мы встречаемся все семеро в девять часов в библиотеке, куда нам все утро приносят полные кофейники. На бледной, съедобной коже Шварца свирепствуют личинки клещика-краснотелки, и он исподтишка почесывается там, где носки и пояс преграждают маленьким кровопийцам путь, доводя их жестокость до предела.