Браки во Филиппсбурге

Ганс принимал поздравления «себастьянцев». Кордула бросилась ему на шею и облобызала необъятным ртом все его лицо. Марга тоже сжала его руку и не выпускала ее. Диков, на которого вся эта сцена произвела, видимо, не слишком благоприятное впечатление (подобная потасовка могла иметь неприятные последствия), считал, что Гансу лучше покинуть бар, прежде чем его противник вновь соберется с силами; проучить его проучили, теперь он знает, что и в «Себастьяне» есть люди, способные с ним справиться, этого достаточно. И вообще уже поздно. Пусть Кордула укажет потом непрошеным гостям на дверь, а сейчас самое разумное ретироваться.

Только Релов упорно не желал уходить. Нельзя же, чтобы новоиспеченный рыцарь не угостил их по второму разу! Но ему не удалось одержать верх.

Все общество удалилось, оставив Кордулу и Маутузиуса. Маутузиус сам объявил, что останется до тех пор, пока грубияны со своим покалеченным предводителем не покинут бар. А что они попытаются пустить в ход кулаки против респектабельного Маутузиуса и уже почти что тоже респектабельной Кордулы, можно было не опасаться.

Ганс вздохнул свободно, оказавшись в машине Релова. Рядом, прижавшись к нему, сидела Марга. Они решили заглянуть еще в какой-нибудь бар. Девицы и кое-кто из мужчин догонят их.

Там Ганса шумно чествовали. И в один голос твердили, что подобного вступления в орден в «Себастьяне» еще не бывало. Об этом будут долго рассказывать. Ганс был героем. Марга ластилась к нему, танцевала с ним и взяла его потом к себе.

Ганс за всем этим позабыл глаза своего противника, позабыл, кем был этот противник. В сознании осталось одно — сам он совершил значительное деяние, от этого сладко кружилась голова, впервые в его жизни.

И ни одну ночь в его жизни не сравнить было с этой ночью, ни одна женщина не могла тягаться с Маргой, ни одна не была с ним такой… ах, Анна, она же просто старая дева, вот Марга… если бы только будущее не состоялось, как не состоится иной раз школьный урок. Неужели же после таких событий он сможет существовать в серой череде обыденных дней, до краев заполненных мелочными заботами! А настоящее, чему, мечтал он, конца не будет, вдребезги разлеталось под ударами секунд, что врывались, точно встречный ветер в машину на бешеной скорости, в их беззащитную комнату, дабы отдать ее в бесчувственно-пытливые руки нового дня.

Ганс проснулся под соло ударника. Марга сидела на краю кровати, уже одетая, курила сигарету и, приложив длинный пальчик к губам, сделала: «Тсс».

— Это Джин Крупа, — пояснила она.

От благоговения она так высоко вздернула брови, что они исчезли под спутанной челкой, нависшей на лоб. А когда вперед вырвался барабан да так и не пожелал более вернуться в музыкальный строй, Марга сказала:

— Гарри Джеймс.

Ганс изобразил интерес и попытался придать лицу выражение, в котором бы смешались понимание и восхищенное изумление. Но притворяться слишком понимающим он не хотел, иначе она сочтет его за знатока и он, стоит ему потом слово сказать, попадет впросак. Марга явно заметила, что он не мастак по части джаза, и продолжала свои объяснения:

— Бенни Гудмен, Лайонель Хэмптон, Тедди Уилсон, Хелен Уорд…

Когда Ганс осторожно бросил взгляд на иглу, Марга гордо заявила:

— Долгоиграющая.

Она легла рядом с ним, и ее длинные ноги — на ней были брюки в красно-зеленую клетку — затанцевали в воздухе, но не утерпела, вскочила и закружилась, подстегиваемая музыкой, по маленькой комнате.

Ганс улыбался, как дедушка, наблюдающий за играми внучки. Чтобы хоть что-то сделать, он закурил сигарету, хотя для него курить, не почистив зубы, до завтрака, было истинной мукой. При других обстоятельствах он, быть может, охотно послушал бы эту музыку, но сейчас ему хотелось поговорить с Маргой. Объяснить ей, что нисколько не сожалеет, что пошел с ней, сказать ей, что… что он ее и правда… вот именно, все, что произошло со вчерашнего вечера, не прихоть его, не результат случая, и пошел он с ней не потому, что перепил… Но Марга так непринужденно смотрела на него, так естественно гладила по голове, протанцовывая мимо него, словно они знакомы были уже долгие годы.

Наконец игла прорылась сквозь все витки. Что-то щелкнуло. И в комнате воцарилась такая тишина, что Ганс едва осмеливался дышать. Марга, склонясь над ним, бесцветным голосом радиодиктора объявила:

— Вы слушали джаз-концерт номер два Бенни Гудмена.

Ганс потянул ее за руку. Но Марга сказала, что ей уже нужно уходить. К станку. Да, каждый день, во второй половине, у нее урок танцев — два часа. С тех пор как она работает в «Себастьяне», у нее наконец есть время и деньги, чтобы учиться. Она не желает ни киснуть за пишущей машинкой, ни погибать в «Себастьяне», о нет, она хочет — тут Марга нагнулась к его уху, и ее голос словно пронзил его насквозь — стать знаменитой танцовщицей или актрисой, во всяком случае — знаменитостью, важной птицей. Важной птицей, подумал Ганс, глядя ей вслед, когда она, отскочив от него, побежала к шкафу и достала пальто. Просеменив к нему назад, она поцеловала его, показала ключ на стекле ночного столика — Ганс сразу узнал его, но сейчас он уже не напоминал крошечный меч, который отделял его от Марги, — показала банку сока и печенье, приготовленные ему на завтрак, и прежде, чем Ганс успел ей ответить, была уже в дверях и вышла на улицу.

Ганс рад был, что никто не смотрит, как он одевается. А вымыв руки, увидел свое обручальное кольцо. Звон в ушах, легкое головокружение. Он кинул быстрый взгляд в зеркало, смочил себе лоб и вот уже опять, взяв себя в руки, твердо стоит на ногах. В его мозгу чуть было не возник некий диалог. Но он подавил его в зародыше. Подошел к фотографиям, которыми были увешаны стены. На всех одно и то же: музыкальные инструменты и музыканты при них. Да еще танцовщицы тело, лицо — и под ними разные имена. Дородная негритянка у круглого окна (единственное фото, на котором изображен был спокойный, а не до крайности напряженный человек) и подпись: «Элла Фицджеральд в самолете. Во время многочисленных воздушных путешествий она прочла в целом семь книг».

На стопке беспорядочно наваленных пестрых журналов Ганс обнаружил маленькую книжечку в черном кожаном переплете с белой надписью: «Мой дневник». Он быстро сел на кровать и стал ее перелистывать, вот, мужское имя, Вуди Херман, что она записала о нем?

«От первого band that played the blues [38] до нынешних boppigen [39] с их специфическим своеобразием звуковых форм… джаз-оркестры 40-43-х годов с Билли Роджером, Кэпом Люисом, Стиди Нельсоном…» Ганс перелистал дальше. «Кейт Мун (прозвище Мундог), 25 лет, родился в Айдахо, вначале играл у Стена Кентона…» Ганс был разочарован. Он представлял себе дневник молоденькой девушки совсем иным. Злость на этих джазистов охватила его. Какое они имеют право так растревожить девушку, что она свой дневник заполняет данными о жизни мужчин, с которыми, надо думать, в жизни слова не сказала! А может, все-таки?.. Может, все эти господа перебывали в этой комнате, в которой сейчас сидит он? Нет, решил Ганс, тогда Марга наверняка записала бы в дневник кое-что другое. Ганс стал изучать записи, снабженные определенной датой. Из них он больше узнает о Марге. А может быть, и о Бюсгене. А то даже о Кнуте Релове.