Изгнание из ада

Телекомментатор захлебывался от волнения:

— Брайтнер! Брайтнер готовится. Одиннадцатиметровый… пробьет… Брайтнер. Он устанавливает мяч и… Нет! Указывает на Беккенбауэра. Брайтен указывает на Беккенбауэра. И разбега не делает. Стоит перед мячом, показывает, кивает. Нет, очевидно, пробьет не Брайтнер. Но кто же? Брайтнер указывает на Беккенбауэра! Кайзер кивает, переводит дух и… го-о-ол. Брайтнер забивает гол!

Брайтнер пробил одиннадцатиметровый с места, без разбега. С места! В два счета! Вот она, немчура! Везде унижают, где только могут! Любой игрок другой национальности в штаны бы наложил от нервозности, насчет этого все в кафе были единодушны, а немчура — хладнокровный, как солдат в дешевых романах, нацеленный только на одно: попрать, унизить, растоптать. Венцам это ох как знакомо, уж они-то знают немчуру! И сейчас тем более: хо-хо! Голландия!

Господин Франц, старший официант, принес в телевизионную комнату добавки: поднос с вином, пивом и кофе, — как раз когда…

Мюллер.

2:1.

Сорок третья минута.

Зора и Дубравка, уборщицы в «Музее», пытались в толчее неистовствующих, в столпотворении орущих и плачущих подмести осколки и подтереть винные лужи, а Фридль пробормотал:

— Мюллер! Это имя придется запомнить!

Конец первого тайма. Телекомментатор подытожил:

— Прямо перед перерывом счет стал два-один в пользу немцев, что для них психологически очень важно, голландцы, как видно, подсознательно уже ушли на перерыв!

— Подсознательно! — Фридль покачал головой. — Фрейда из Австрии поперли, и теперь его место заняли спортивные репортеры!

— Адлер!

— Прости?

— Подсознание! Это адлеровское понятие. Не тождественное фрейдовскому бессознательному… — сказал Виктор.

— Какая разница!

— Несколько большая, чем вопрос, где творожный штрудель вкуснее!

— Прикажешь голосовать?

«Типичный мюллеровский гол». «Типичный мюллеровский гол» имел место, когда выполнялись два условия: во-первых, гол был забит как бы в последнюю секунду, а во-вторых, при мюллеровском голе нипочем твердо не скажешь, какой частью тела послан мяч. Эти голы, непонятно как забитые — то ли коленной чашечкой в ансамбле с восьмым позвонком, с подкруткой через левую пятку, то ли «просто» плечом с опорой на бедро, — стали для австрийских болельщиков огромной травмой. Кафе «Музей» бесновалось, неистовствовало, горячилось, снова и снова кричало: «Нюрнберг! Как в Нюрнберге!» Счастье, что в кафе не случилось ни одного немецкого туриста, не то бы австрийский национализм наверняка преподал ему ощутимый урок.

В Нюрнберге Мюллер в решающей отборочной игре чемпионата мира забил гол австрийской национальной сборной, в последнюю минуту, вот точно так же, как гром среди ясного неба.

На воротах тогдашней австрийской сборной стоял Гернот Фрайдль, в годы своего расцвета, пожалуй, один из лучших в мире вратарей, однако же ни разу не игравший в мировых чемпионатах. Его впечатляющая карьера подвигла тысячи подростков на всех полях Австрии стремиться играть не нападающим, но голкипером и вызывала споры меж лучшими друзьями из-за того, кто будет «Фрайдлем», но эта образцовая спортивная карьера лишилась своей кульминации, потому что Мюллер в последнюю секунду последней игры забил гол.

Сейчас никто и представить себе не может, какую ненависть и одновременно какие комплексы неполноценности этот мюллеровский гол, пропущенный Фрайдлем, это унижение Австрии Германией, вызвал в Австрии.

А теперь голландцы были сурово наказаны за то, что австрийцы так радикально отождествили себя с ними. Ренсенбринк, ван де Керкхоф, Круифф, Неескенс упустили шансы, каких хватило бы на десять мировых чемпионатов. Одна из женщин вскочила с криком: «Робби, я тебя ненавижу!», когда Ренсенбринк пробил по мячу и тот прошел в двенадцати сантиметрах от ворот. Все кафе повскакало на ноги, никто не усидел на месте, все кричали и ликовали, когда голландцы пошли в атаку, и бранились, когда шанс был упущен.

В этот день Голландия стала метафорой австрийского жизнеощущения касательно немцев: однозначно лучше, симпатичнее, созидательнее, порой прямо-таки гениальная, однако, увы, потерпевшая неудачу.

Матч закончился со счетом 2:1, Германия выиграла чемпионат мира, и Виктор сказал Фридлю:

— Н-да, Брайтнер, говорят, все же маоист. В общем, одиннадцатиметровый с места…

— Что значит «все же»? Маоизм ведь типично немецкое утешение. Тоска стесненной немецкой души по новой империи, воображаемой Срединной империи, культурная революция преступной детворы, дух бездуховного перевоспитания, опиум…

— Прекрати!

— …наследников!

— Прекрати! Говорить с тобой о футболе положительно невозможно!

Вечно воспаленная голова. По этой причине он еще угодит в больницу, дважды, один раз амбулаторно, чтобы сделать пункцию, а второй раз — в стационар, поскольку хроническое воспаление прямо-таки съело слизистые оболочки носа, сожрало носовой хрящ и ужасно искривило носовую перегородку, отчего потребовалась операция. В итоге перегородка у него была перфорирована, как у кокаиниста, нос, на ощупь вроде пудинга, а также — и это самое главное — он безвозвратно утратил восемьдесят процентов обоняния. Позднее-то привык, считал, что оно и к лучшему. Ведь не только шок и ужас вроде тогдашнего «почти первого раза» в «Диком Западе», с собачьим дерьмом на подметке, были теперь невозможны, во всяком случае, если говорить об омерзении, но вдобавок у него изрядно возрастет способность к наслаждению. Если человеку, почти утратившему обоняние, вдруг удается что-то унюхать, он испытывает потрясающее ощущение, нечто сравнимое может пережить разве только слепой, который внезапно во вспышке молнии отчетливо видит контуры окружающего мира, вслед за тем снова тонущее в ночи. И самое главное: страхи, связанные с любовью, уменьшились. Что бы ни утверждал в своих теориях Вильгельм Райх, один вопрос, касавшийся главных принципов творения и вида, оставался для Виктора непонятным, более того, неприемлемым: что аппетит на другого человека в конечном счете соотносится с частями тела, каковые в будничной жизни отвечают за самое неаппетитное, сиречь за телесные выделения. Порядок! Со своими разрушенными носовыми слизистыми он станет поборником оральной любви, без проблем, ему все равно, куда совать нос. Когда-то все происходит в первый раз, и Виктор думал, что должен благодарить свое хроническое воспаление: ему повезло. В больнице его навестила Анна, и принесла она не коричную булочку, а розу. Это было прекрасно. Он вдруг почувствовал, что жизнь может быть прекрасной. В уныло-серой, дымной курилке лор-отделения Клинической больницы. Там сидели мужчины много старше его самого, сидели напротив своих жен, которые пришли их проведать, они смотрели друг на друга, и сказать им было нечего. Им ужебыло нечего сказать, а ему, Виктору, было ещенечего сказать. Гигантская разница. Он держал в руке розу и смотрел на Анну. Она улыбалась. Он понюхал розу, от смущения, и рассмеялся — ведь только что утратил обоняние! Опустил взгляд, посмотрел на ее бедра, обтянутые красными вельветовыми брючками, и с превеликим удовольствием прямо сейчас уткнулся бы головой в эти жаркие бедра, зарылся бы в них ничего не чующим носом, языком… немного погодя так и случилось. Он снова встретил ее на семинаре в третьей аудитории, где Гундль выступала с зажигательной речью на тему женской солидарности, обличая заблуждение, что работница как женщина имеет больше общих интересов с женой генерального директора, чем с рабочим, и они с Анной — ввиду того что кружок по Райху окончательно почил в Бозе — сидели на троцкистском семинаре «Введение в исторический и диалектический материализм». Как симпатизанты и влюбленные. Голова у Виктора еще горела после операции, Анна же становилась все печальнее и апатичнее. Нет, неправильно. Вернее сказать, Виктор все отчетливее понимал, что Анна — женщина очень и очень печальная. Она могла поставить пластинку с индийским ситаром и три четверти часа смотреть в пространство, покупала курительные палочки и отравляла ими приятную атмосферу «Пэлл-Мэлла» без фильтра в Викторовой комнате, иногда ложилась в одежде на Викторову кровать, говорила «Иди сюда!» и хотела просто лежать, прижавшись друг к другу, тогда как Виктор думал, что лучше бы вместо этого еще разок проштудировать пятую главу «Капитала», важнейшую из всех. Он дрожал от злости и горел от неудачливости. И, как никогда прежде, чувствовал себя живым. Они с Анной купили билет на праздник, суливший тогда величайшее, величайшее возможное удовлетворение: праздник дискуссий о взаимоотношениях.