Изгнание из ада

— И перелом ноги тоже? — коварно спросил Виктор.

— Конечно, — отозвался Вернер, — ведь человек, в сущности, ломает ногу только тогда, когда психически готов именно к этому!

Виктор опять призадумался. Мысль была неожиданная, потому-то он, как всегда, и принял ее на веру. Именно в таких случаях у него возникало ощущение, что он узнал нечто прежде неведомое, отчетливо увидел нечто прежде смутное.

Разумеется, боли в лобных пазухах, часто мучившие Виктора, однозначно имели психосоматическое происхождение.

— Голова! — с многозначительной улыбкой говорил Хартмут. — Пораскинь мозгами: то и дело у тебя проблемы с головой, со лбом! — Он потыкал себя пальцем в лоб, что конечно же могло означать что угодно. И усмешка тоже была неоднозначная. Он сказал «лоб» и постучал по лбу, то есть, во-первых, это наглядная иллюстрация. Но, во-вторых, это означало: напряги мозги! А заодно, как бы ненароком, тут сквозило и еще одно: чердак у тебя не в порядке!

— Ты же сам твердишь, что от боли во лбу не можешь думать. Голова не работает. Почему это у тебя в голове то и дело случается воспаление? И почему ты каждый раз говоришь: я не могу думать! Прикинь, что это за мысли, которых ты не выносишь, хочешь запретить себе, от которых бежишь в болезнь, якобы не позволяющую тебе думать!

Из-за своего фронтита Виктор не мог думать, снова и снова подкладывал в печку уголь и пытался додуматься, зачем так себя наказал. Он уразумел, что ничего не знал, а то немногое, что вроде бы знал, оказалось ошибочным. В шестнадцать, не то в семнадцать лет, еще в интернате, он как-то раз проснулся среди ночи от жуткой, жгучей боли, рывком сел в постели, снова упал на подушку и снова сел, не зная, куда деваться от боли, и громко заплакал, не сознавая сперва, что все это наяву, а потом, когда осознал, уже только жалобно хныкал, в панике уткнувшись сопливым носом в подушку. Один из мальчишек вздумал пошутить и, пока он спал, сунул ему в ноздрю тюбик с зубной пастой, с силой нажал и как бы выстрелил ему пастой в голову. Ему казалось, будто и лобные, и носовые пазухи забиты пастой и горят огнем. И во всем дортуаре ни сочувствия, ни помощи, только злость, ведь Виктор всех разбудил и никак не успокаивался. Зато Андреас Денк, идиот, сыгравший с Виктором эту «шутку», снискал всеобщее веселое одобрение. «Давно пора было устроить ему небольшую промывку мозгов!» — заявил он.

И вот теперь Виктор снова жил в окружении парней, хоть и не в одной комнате, но совсем рядом и без всякой защиты, они могли внушить ему что угодно… Нет! Это слишком сильно сказано. Однако приходилось держать ухо востро. Быть начеку, не то и в этом мужском сообществе мигом снова навяжут роль Марии. Или еще того хуже, он сам возьмет ее на себя. Есть у него такая предрасположенность. В отношении мужчин он страдал ярко выраженным комплексом неполноценности, ужасно боялся физического насилия со стороны подростков, с которым познакомился в интернате, холодного презрения, какое выказывал своему мягкотелому сыну родной отец, заносчивого всезнайства соседей по ЖТ, а потому видел в самоуверенных феминистках, противостоявших мужчинам, чуть ли не свою личную освободительную армию. Эти женщины встречались ему повсюду — на лекциях и семинарах в университете, в столовой, в студенческих кафе, да и в ЖТ тоже, в рабочих кружках или на ужинах, когда эти товарищи женщины приходили в большую общую кухню на Винцайле. Восхищение ими не только наполняло его надеждой, почти злорадством, а в известной степени предчувствием освобождения, как он говорил, но в известной степени еще больше осложняло дело: ведь его страх перед мужчинами, как он волей-неволей себе признался, коренился, пожалуй, еще и в том, что ему до сих пор не представилось случая доказать свои мужские качества. Знакомясь в университете с женщиной — с «товарищем», а не с «товарищем», так с «коллегой», — он рисовал себе, каково это — быть ею любимым, иметь разрешение прикасаться к ней, ложиться с ней в постель, сидеть за завтраком напротив нее, но никаких поползновений соблазнить ее не делал. Вдруг она подумает, что он считает ее просто объектом? А создавать такое впечатление ему ни в коем случае не хотелось. В этом плане он успел стать ярым феминистом. Только вот как окажешься в постели с женщиной, если ничем не сигнализируешь ей о своих намерениях? Когда-нибудь, наверно, одна из этих сильных, уверенных в себе женщин сама скажет, что хочет с ним в постель. Для женщины это допустимо. Даже рассматривать его просто как сексуальный объект. После многотысячелетней истории патриархата такой поворот вполне оправдан. А потом — вдруг он потерпит неудачу? С мужчинами он не мог держаться на равных и, наверно, с женщинами тоже будет несостоятельным как мужчина. Эта мысль, этот страх делали его еще большим феминистом.

Виктор со всеми его проблемами и сомнениями оказался в ЖТ устроен как нельзя лучше. Субботний день на Винцайле отводился работе в кружках по интересам. Каждую субботу около полудня группа студенток и студентов собиралась на кухне ЖТ, чтобы сообща читать и обсуждать Вильгельма Райха [41]. За основу взяли книгу «Функция оргазма». Работу соединяли с длинным общим завтраком, чтобы (как говорил Вернер Абляйдингер, внесший это предложение) придать совместной теоретической работе «оттенок чувственности». Уже несколько недель все замечали, что кое-кто из участников, раньше регулярно посещавших эти собрания, перестал появляться. Последние две недели девушки вообще не приходили, и Фридль Виснер высказал предположение, что «освоение психоаналитических категорий, вероятно, приводит к тому, что с женщинами, с которыми нельзя переспать, уже и разговаривать невозможно».

В эту субботу обитатели жилтоварищества впервые собрались на общей кухне для обсуждения Райха в собственном кругу, и «Функция оргазма» стала темой местного, чисто мужского завтрака. А завтрак получился скудный. До сих пор приходящие участники приносили с собой свежий хлеб, ветчину, сыр, яйца, апельсины, чтобы выжать сок, и фрукты, но на сей раз никто не пришел, и из еды были только черствый хлеб, масло да кофе. Фридлю Виснеру особенно недоставало коричных булочек, какие раньше всегда приносила Анна, и он вызвался сбегать в булочную. Впрочем, по булочкам никто, кроме него, не тосковал. Виктор пил кофе, черный, и предложил, чтобы Фридль, раз уж он собрался в булочную, купил еще и молока; он выкурил на голодный желудок сигарету и опухшими глазами посмотрел на остальных. Обстановка как в семье перед разводом: не важно, сколько еще протянет брак. Все всё знали друг о друге, чувствовали себя как дома и были вконец несчастны.

Вернер Абляйдингер был высокий, стройный двадцативосьмилетний мужчина с круглым, похожим на картофелину носом, совершенно не вязавшимся с его пронзительным взглядом, твердым ртом и острым подбородком. Свои прямые черные, всегда чуть сальные волосы он причесывал на косой пробор, который каждое утро являл собой идеально ровную линию, будто след секиры; позднее, правда, Вернер, проводя рукой по волосам, немного нарушал прямизну, и тогда казалось, будто рубец наконец-то зарастает. Уже не один год он писал диссертацию на философскую тему, но пока что росла только гора выписок из литературы, и по начитанности никто в кружке за ним угнаться не мог. Однако все мысли и идеи, загоравшиеся в голове Абляйдингера, мгновенно превращались в пепел, как только он обращался к книгам. Он мог часами говорить на любую тему, причем «на прочном фундаменте», сиречь с многочисленными сносками, перекрестными отсылами, библиографией и цитатами. Вдобавок в нем было что-то монументальное, однако как монумент он символизировал антитезу собственным притязаниям — мемориал тщетности, памятник непонятному смыслу, возвещавший о бессмысленности всякого стремления и учебы. Научную литературу он проработал с таким самозабвенным рвением, что мог устроить научным категориям смотр, как генерал своим полкам. По его приказу одни поворачивались налево, другие — направо, третьи устремлялись вперед, четвертые окапывались, а иные дезертировали и бежали домой, в миф. Ощущение бессмысленности, которое донимало его снова и снова, делало его слабым, хилым, и по этой причине он, философ, заинтересовался психоанализом. Виктор восхищался невероятной начитанностью Вернера, но в глубине души тем не менее, пожалуй, презирал его как неудачника. И порой держался с ним агрессивно, когда тот в рабочем кружке слишком уж вникал в детали и, по мнению Виктора, «только все тормозил».