Надсада

– К чему ты об этом? – глянул на Курицина Белов.

– А к тому я, Степаныч, что, начиная разворачивать собственное большое дело, предприниматель должен чувствовать себя в полной безопасности. На мысль такую меня навел случай с тракторами, а то, что их сжег твой отец, – для меня просто непостижимо. Это звоночек оч-чень серьезный. Прислушаться к нему надо бы. А в общем-то решай как знаешь. Ты – местный, я – пришлый. Ты лучше знаешь местный люд, я – хуже. Да и знаю ли? Я ведь и не видел людей, а так, больше по фамилиям: этот – Иванов, тот – Петров. Но чтобы приглядеться, побывать в семьях, попробовать вникнуть в какие-то проблемы людей – это для меня было за семью печатями. Я когда развелся с Любой, то стал больше задумываться, больше смотреть по сторонам. И знаешь, к какому выводу пришел?

Курицин откинулся на стуле, и лицо его как бы слилось со стеной. Он потянулся к чашке с чаем, начал не спеша отхлебывать, не спуская при этом глаз с приятеля.

– К какому же?

– Восьмидесятые годы привели к управлению предприятиями, хозяйствами, организациями и самим государством особый тип руководителей, вроде меня, которые в человеке перестали видеть человека.

– Я сам об этом подумываю, особенно после разговора с отцом, который произошел между нами в самый канун истории с тракторами. Я хоть и ушел, хлопнув дверью, но призадумался основательно. Может, и в самом деле несколько поослабить вожжи: подвезти ветеранам дровишек, заложить строительство двух-трех домов, посмотреть, что творится в детском саду, в школе, чем-то помочь? Кстати, и перед выборами это то, что надо, дабы привлечь кого-то на свою сторону. А людям сказать, мол, выполняю наказ покойного отца – в память о нем и за его любовь к поселку Ануфриево. В общем, кампанию развернуть по всем правилам, как это делают в западных странах.

– Это дело, – поддержал Владимира Курицин. – Я всегда удивлялся твоему умению даже в патовых ситуациях извлекать для себя пользу. Расходы невелики, а дыму может быть много, чтобы пустить его в глаза поселковым. И не только поселковым: прессу подключить, общественное мнение. Фронтовики, знаешь, профсоюз свой задумали создать, так и тут сказать, мол, правильную линию избрали уважаемые ветераны, и я, как сын фронтовика, не могу к вам не прислушаться. А лучше этой агитации не бывает. Фронтовики хвосты распустят, начнут тебя хвалить. А ты им, мол, это все мы задумали вместе с Виктором Николаевичем Курициным, вместе и осуществляем.

И то ли водка помогла спустить с привязи языки приятелей, то ли смерть близкого человека заставила призадуматься, только Белов с Курициным проговорили всю ночь, к общему удовлетворению обратив внимание на то, что и думали они примерно одинаково, и смотрели в одну сторону, и у обоих впереди была целая жизнь, в которой суждено им было сойтись накрепко или уж сцепиться в смертельной хватке, и там кто кого: Курицин ли Белова, Белов ли Курицина. Хотя, может быть, и как-то по-иному. Пути Господни, говорят, неисповедимы.

А вот для Степана Афанасьевича в родном доме, где прощался с ним каждый угол, каждая стеклина в окошке, каждая половица, каждый черепок в кути, эта ночь была последней. В доме, с которым и он прощался. В доме, который согревал и его самого, и семью его, и кошку, и телка, когда телилась корова и в первую неделю отгораживали угол в прихожей, дабы обсох телок, тверже встал на слабые ноги да не мешал бы матери своей корове, не тянулся к вымени.

Дом был своим для каждой курицы – в зимнее время переселяли курей из стайки в тепло, в излаженную хозяином клеть, что стояла в кути вместо стола. Дом ведь это еще и звуки, где даже бревна поют свою песню в ветреный день, и ставни дергаются крючками в проушинах, и печная труба гудит с завываниями, и дровишки потрескивают в зеве русской печи, и масло шипит на сковородке, и дверь входная то и дело хлопает, и высокие голоса ребятни звенят, и тишина ночная наполнена посапыванием домашних.

А наутро будто все оцепенело. Медленнее стали передвигаться люди, потишели голоса, реже притворялись двери, поскрипывали калитки, позвякивала посуда. И лицо покойного высветлилось, и как бы расслабилось от долгой неподвижности тело. И ближе к гробу придвинулась собравшаяся вкруг него родня.

То были последние часы перед окончательным расставанием, расставанием навсегда.

И подошла минута, когда сильные мужские руки подняли гроб и понесли. Понесли, не спросись у хозяина этого дома, душа которого отлетела в запределье, а телу было все равно.

Гроб с телом несли на руках до самых выселок. Несли поселковые, поселковых сменяли приехавшие на двух автобусах из райцентра ветераны, ветеранов сменяли военные из части, которая базировалась в соседнем районе и которые прибыли в Ануфриево для дачи салюта в честь Героя Советского Союза Степана Афанасьевича Белова. И если бы сам Белов мог видеть это растянувшееся почти на полкилометра шествие, то подивился бы тому шествию несказанно. Всю свою жизнь он старался быть в тени. Не высовывался и не выпендривался. Не тряс орденами и медалями. Не выпячивал грудь, на которой сверкала звезда героя. Тут же происходило такое, о чем простому человеку, каким почитал себя покойный, могло лишь присниться в сладком детском сне. Хотя… так ли уж был прост Степан Афанасьевич Белов?..

– Придешь иной раз к Афанасьичу-то и спросишь: а скажи-к, Афанасьич, каки следует ожидать перемены в ближнее будущее? Он эдак глянет со значением, постучит молоточком по наковаленке, постучит и ответствует, мол, таки-то, таки-то и таки-то, – тихонько переговаривались в одном ряду этого траурного шествия поселковые.

– Никому не навредил, ко всякому с уважением и почтительностью, хоть будь то взрослый человек, хоть малец, хоть женщина иль вовсе бич, – толковали в ряду другом.

– Ушел – никому не стал в тягость, – как бы вторили в третьем.

И, казалось, поджидали его здесь могилки убиенных сородичей, косточки отца Афанасия Ануфриевича. Зеленели, шевелили травками, коими поигрывал ветер. Будто приободрились могилки-то, порадовались прибытку в своем таежном сиротстве, и вырос еще один погребальный холм, под который лег еще недавно живой человек. И есть, верно, в том свои смысл и честь: вознестись душе в небеса, а телу уйти в глубинные недра матери-земли и никогда более не возвращаться к свету.

К слову сказать, в дни описанных выше событий никакого участия не принимал только один близкий Степану Афанасьевичу человек – племянник Николай Белов. Он был в Москве, где обозрению тамошнего люда представил свои новые работы. Выставка проходила в известном, приспособленном для разного рода презентаций, заведении, куда стекался тот охочий до тусовок люд, который и представлял из себя творческий бомонд конца девяностых.

Посредине обширного зала стояли столы с закусками и выпивкой, картины были развешены по периметру. Между столами и картинами образовано пространство для прохода и обозрения полотен художника. Впечатление было такое, будто это вовсе не зал, где организована презентация, а проходной двор. Разнаряженный народ в основном тусовался за столами, переходя с места на место. Отдельно стояли художники и просто люди искусства, пришедшие сюда посмотреть работы Николая Белова. Сам виновник торжества к столам не подходил, встречая то одного знакомого ему художника, то другого, и, понятно, нервничал.

Паровозным локомотивом наезжали на бомонд полотна живописца Николая Белова, напоминая о содеянном с людьми и страной. Словно только что вернувшийся с тяжелющей работенки русский мужик – в смятых кирзухах и линялой телогрейке – шагнул прямо в гущу этого вихляющего задами, скалящегося пьющими и жующими ртами наглого, бог весть из каких щелей повылазившего, бесстыдства. Тыкающего унизанными перстнями пальцами, трясущего заголенными бюстами, пронзающего пиками подпирающих кадыки гастуков-бабочек. Новоявленные господа и хозяева жизни глазели на картины Николая Белова с откровенным цинизмом, соревнуясь в стремлении оскорбить. Но не самого художника, а ту Россию, которая осталась в скрижалях истории свершившегося переворота, где этот самый мужик был еще равным среди равных, а вот их – не было вовсе. Вернее, бомонд был, но собирался робкими стайками по задворкам, воровски, а бесстыдство свое умело прятал под маской подобострастия, готовности угодить власти предержащей, и сам вроде бы рвущийся на передовые рубежи строителей коммунизма. На самом же деле лелеющий иные мыслишки, вынашивающий иные планчишки, заворачивающий головенку в сторону «загнивающего» запада, душой и телом созревший для того, чтобы сдать эту ненавистную ему Ра-се-ю-у… Все равно: вчерашнюю или сегодняшнюю, а заодно уж и будущую, – ибо для него настоящую цену имели только деньги и возможность их тратить по собственному усмотрению. А мужик… Что ж, пусть будет и мужик, но только на своем мужицком месте – в хлеву, в шахте или даже в канаве, в канализационном колодце. Без разницы.