Избранное

Наше общество неоднородно, у нас тоже есть политические партии. Как раз на первых-то собраниях это и выяснилось.

Ладно, сейчас я в общих чертах изображу всю нашу кухню. У меня есть голова на плечах, а это уже кое-что. Маартье, иди сюда, тебе тоже не вредно послушать.

Ну вот, нам с самого начала не доверяли — всем, кому с вами жилось вольготно, с кем возились, кого ласкали и оберегали, то есть нам, игрушкам, и всяким крупным да ценным вещам. Пожили в свое удовольствие, пора, мол, и честь знать. А что касается вещей, в которые перешла частичка человеческого сердца — я говорю о предметах искусства, — то в новом обществе они совершенно бесполезны, и их презирают.

В самом начале не было лучших ораторов, чем книги. «Он говорит как по писаному» — это выражение было тогда у всех на устах.

Но в один прекрасный день до председателя вдруг дошло, что книги читают сами себя, а вещи, развесив уши, слушают людские премудрости. Разразился скандал, и книгам с тех пор запрещено выступать в общественных местах.

Нас они ни во что не ставят, поскольку в нас много от человека, нас повсюду затирают, и эта затея с революцией не вызывала среди наших никакого сочувствия, и если б я не ждала нового переворота, то умерла бы от тоски. Так же думают все вещи, которые вы любили.

Однако в последнее время наметился процесс посерьезнее, так что сейчас мы, можно с определенностью сказать, вступили в пору глубокого кризиса.

Во время торжества стало ясно, что вещи жаждут не только покоя, о котором так долго мечтали. Потому-то они и буйствовали. И что примечательно: каждая из вещей занималась своим привычным делом — автомобили ехали, пылесосы чистили, печи горели, картины висели для обозрения, карусели крутились, флаги развевались, мы плясали и прыгали — только все это было куда более живо и красочно, чем всегда. Ходят упорные слухи, будто существует закон, не понятый нами раньше, согласно которому счастье вещей — возможно, особое их счастье — заключается в исполнении своего предназначения. И вовсе не исключено, что вечному покою скоро крышка.

Если бы вы знали, что творится на улице, как там все бурлит и клокочет, пока вы тут киснете взаперти! Только что — но не подавайте виду, будто вам это известно, — только что наверху получена петиция от всех предметов одежды, в которой они пишут, что им вольготнее и приятнее быть на человеке, чем в общей куче, и что они хотели бы вернуться к людям. Петиция составлена очень ловко, например, они пишут: «Для нас нет лучшего отдыха, чем облекать собою подходящую фигуру». На самом деле они преследуют совсем иную цель: им хочется двигаться, двигаться вместе с человеком! К ним присоединяется и нижнее белье, которому, по его словам, тоже осточертела такая жизнь.

Я все это знаю от собственной одежды, она никуда не уйдет.

Наверняка ведь есть даже люди, которые живут лишь ради того, чтобы давать своей одежде возможность двигаться, где же вы отыщете такое платье, которому не хотелось бы иметь такого хозяина.

Теперь-то вы понимаете, почему я так обрадовалась, когда мне вылечили ногу? Если понадобится, я хоть сейчас готова стать прежней куклой. Ну, Маартье, поиграй со мной, как раньше. Идите сюда, Йапи, Балтазар, давайте и вы, все вместе, только не треплите меня, мне бы хотелось остаться в целости и сохранности.

В тот день у нас был праздник. За ужином Мимиенпоп забавляла всех, вспоминая полузабытые детские высказывания Маартье, долгие задушевные беседы в постельке. Память у нее была феноменальная. А на прощание она призналась, что впервые после переворота у нее выдался такой чудный день.

— Можно мне зайти к вам еще, даже если у меня ничего не будет сломано?

— Конечно, — сказала Маартье, — когда захочешь.

— А пускай она останется у нас насовсем, — предложил Йапи.

— Нет, не надо, я должна держать связь с внешним миром. Это и в ваших интересах. Вдруг вынесут решение учинить вам кровавую баню, тогда я смогу предупредить вас и спасти. Хотя вряд ли такое произойдет, — поспешила добавить она, увидев страх на наших лицах. — Мы, вещи, все же не настолько жестоки, и если совершаем что-нибудь дурное, то, скорее, по глупости.

Это не противоречило нашим наблюдениям.

— Менейр, а клеить вы не разучились? Раньше вы частенько этим занимались. Старинный фарфор, помнится. В пакгаузе Пюрперхуденфейм рядом с нашим есть большой склад фаянсовой посуды, в основном из южных предместий. Сами понимаете, во время праздника немало ее побили. Некоторые не придают этому особого значения, а другим хотелось бы, чтобы их подклеили. Можно, в следующий раз я прихвачу с собой кое-какие покалеченные вещицы?

— Конечно, можно, только вот клея у нас нету.

— Я приведу пару тюбиков «велпона», — обрадовалась Мимиенпоп.

— А что на это скажут тюбики?

— Ничего, думаю, мне удастся подобрать такие, которые не будут возражать.

— Ну а сам клей?

— Подумаешь — клей! Он ведь не вещь, а так — вещество, — небрежно бросила наша гостья.

Когда на улице стемнело окончательно, она оделась и вприпрыжку убежала к себе.

Как же все мы были рады: у детей появился новый товарищ, а мы разорвали кольцо изоляции и радовались открывшемуся перед нами будущему и надежде, которую Мимиенпоп разбудила в нас.

Итак, мы уже не отделены герметически от внешнего мира непроницаемой субстанцией, сжимающей нас в беспощадном объятии, мы — частица живого мира, где все кипит и клокочет, для нас не все потеряно. Дети наши не обречены быть вечными изгоями, вокруг этих драгоценных ядрышек завяжутся новые островки жизни. Благодаря стараниям Мимиенпоп мы вновь почувствовали свою сопричастность мировым событиям, ей суждено было стать для нас «глазами и ушами мира», как писали раньше в титрах кинохроники.

Бессонные ночи бывают от забот, но бывают они и от счастья, такую (вторую) предстояло провести нам.

Мимиенпоп вернулась на следующую ночь в сопровождении целого эскорта всевозможных покалеченных предметов. Мы сразу проснулись, когда на лестнице послышалось звяканье и звон. Комната быстро наполнилась черепками и осколками.

— Не беспокойтесь, спите, — сказала Мимиенпоп. — Завтра у нас еще целый день.

Она забралась к Маартье, мы повернулись на другой бок, а осколки остались лежать кучкой. Как хорошо, подумал я, засыпая, что это не осколки нашего счастья.

Про некоторых говорят: «Вот ведь работает — аж искры летят!», а мы на следующий день работали так, что все осколки и черепки не разлетались, а, как намагниченные, «слетались» на свои места.

— Видите, — признался мне один черепок, — самостоятельно мы способны лишь разлетаться, вся наша сила имеет исключительно центробежное направление.

Ни один тюбик «велпона» не противился нажиму, только действия Балтазара вызвали решительный протест.

— Надо начинать снизу, а не давить посередине или у носика, — возмутился тюбик.

Балтазар в страхе тотчас отложил его подальше.

Маартье и Йапи работали, не зная усталости, а осколки, когда их ставили не на свое место, давали знак, и это было очень удобно.

Часам к двенадцати наша рабочая комната уже походила на фрагмент рынка на Ватерлооплейн. [94] Пол был уставлен блюдами с крышками, супницами, мисками, соусницами, вдоль стен стояли тарелки всевозможных размеров и цветов.

Впервые после длительного перерыва мы обедали на тарелках.

— Ну что ж, начнем. Тарелки чинить — голодному не быть, — перефразировала жена поговорку «яблоки возить — голодному не быть», пришедшую к нам из обихода каботажных моряков. — Если получилось плохо, прекращаем работу. — С этими словами она подхватила пять самых маленьких бутербродных тарелок, которые мы склеили раньше всех, и из большой кучи картофеля зачерпнула каждому по порции. Тарелки развеселились и охотно предоставили себя в наше распоряжение, даже Балтазару отказа не было.

Но больше всех радовалась наша Мимиенпоп, она плясала между банками-склянками, хлопала в ладошки и все время повторяла: