Стеклянная тетрадь

Вы, возможно, знаете, что мой отец — из пресловутой азиатской «мафии» в разведке, т. е. один из трёх её организаторов и двух — руководителей, к высылке в Женеву оставшийся одним. И туда он пытался вытащить талантливых азиатиков. Я помню, что как раз с Вашим папой, которого он хотел больше всех, трудно было: там такой начотдела был, поставленный моим отцом, но, потом, ему изменивший, что и терпеть не мог Вашего, и не отпускал к моему. Фамилии я все помню, но, вдруг, интерпретация не совсем точная, и жаль кого–то повергнуть в недоумённую обиду, — что, без фамилий.

Ваш папа — со слов моего — блистательно в Женеве работал, но очень мало, увы. Трижды, после вывоза Юрваса в Москву мой отец был у него, вероятно, в первую встречу, когда Юрвас надеялся вернуться, Вы услышали обрывок разговора. И, действительно, мне отец говорил, к вопросу о заменимости людей, что после смерти Юрия Васильевича, многие проекты оказались неосуществимыми в принципе, но мне не может даже представиться, даже исходя из личных отношений, что Ваш папа что–то не сказал из амбициозных побуждений. Да у них оправданием всей жизни (и Вы на это намекаете) была работа для Родины. Помните — была бы страна родная, и нету других забот.

Я помню, как отец мой, приехав с последней встречи с Вашим папой, когда тот уже не говорил, — а были они вместе с Я. П. Медяником, — вот пришли они, и отец мне: неси бутылку, быстро. И рассказал, что Юрвас умирает. И — близко к Вашему рассказу — о пристальном взгляде на полку бара. Почему–то мне сейчас кажется, что бутылка коньяка была в рассказе. И, что, Юрваса спросили, а можно ли тебе. И что он, каким–то образом поднял руку и кинул её, мол, все равно, теперь. И они выпили. И, там, … не буду, ничего плохого, конечно. Мой папа, рассказывая это, плакал. И Я. П. плакал. Я это в первый раз пишу.

Да, Вы пишете о том, что забыли. Да, если, там, с пенсией безобразие, — то — к Л. В. Но о неблагодарности службы в разведке, мой отец, службу боготворивший, задолго до своей смерти предупреждал, что, разумеется, мы тоже получили по полной. Причём, знаете, день увольнения по старости моего отца — 23 августа 1991 г., когда он лежал с очередным инфарктом в больнице, я достаивал своё на баррикадах, а Л. В. — один из блистательных его учеников, стал Председателем. И ещё. Я помню, как через полгода–год папа мой позвонил Вашей маме. Затем, перепоручил это моей маме. И, я помню, как она сказала, что «Нина была очень суха». Но, вне зависимости от трактовки, что же Вы ничего не говорите об Я. П. и А. А. Между тем, все эти люди были на поколение старше Ваших родителей, там не дружеские отношения были, но любовные.

Теперь — о МОЕЙ маме. Она лежит сейчас, в пятиметровой досягаемости от меня и требует, чтобы я шёл спать. Ей восемьдесят семь. Я, сначала, увидев Ваш опус, чуть было не закричал ей. А сейчас — сказать не могу и знаю, если найдётся сволочь, чтобы показать выдержки из Вашего текста — будет убийцей. Даже потом уже, хотел, хоть исподволь, пораспрашивать о подробностях — не стал, тем более, что подробности все вспомнил сам. Я всё помню.

Не могу судить, сколько заняло времени от первых симптомов у Вашего отца, до обращения в амбулаторию Представительства. Думаю, что Ваш отец терпел — они все терпели. Действительно, первоначальный диагноз моей матери был (по внешнему осмотру) — послегриппозное осложнение. Были даны лекарства и сказано, чтобы обратился через три дня, если лучше не будет. Юрвас обратился через неделю, с явным ухудшением. Здесь же начались консультации, вплоть до госпитализации в местную клинику. Ну, не надо, опухоль обнаружили там, и там бы прооперировали, если бы моя мама не настояла, что у нас в Бурденко лучше оперируют. Я понимаю и Вашу маму, с чьих слов Вы делаете заключения, и Вас. Но, вот, нельзя так несправедливо, что не вырубить топором: действительно, мама моя акушер–гинеколог по аспирантской специальности (конец 40‑х — начало 50‑х). Но с 1942‑го — она военврач, вплоть до начальника прифронтового госпиталя. Мой генеральствовавший папа войну закончил старлеем, а она — капитаном. Были годы в скорой помощи, участковым терапевтом, в Боткинской и Склифасофского. Когда Вы начинали учиться в МГИМО, она там в поликлинике работала. И, конечно, грандиозная практика в посольствах разных стран с отцом. Она была наиохуительнейшим врачом типа земского со знанием всех передовых местных практик — языки тоже учила. И самым потрясающим диагностом, что я когда–нибудь знал. Но не я, конечно, только. Вот, в Японии до сих пор — там Миша Галузин, Ваш детский приятель только, — а о ней легенды. Лощинин, в бытность постпредом в Женеве, звонил, говорил, мол, что как бы хотелось её туда вернуть, — ей под 80 было. В последние три года — она очень плоха, не Альцгеймер, но прогрессирующий склероз. И я, удивляясь сам себе, люблю её больше и больше. Нет, ну был случай, когда одна из её лучших подруг разорвала с ней отношения, когда, мама моя в Склифе оперировала безнадежную больную — мать той подруги по её настоянию, и та умерла. Был несколько дикий случай, когда один из близких знакомых, немного сойдя с ума, обвинял мою мать в применении к нему незаконных средств тибетской медицины. В сталинское время её обвинили, раз, в незаконных абортах. Вот сомнительные случаи, что я, более чем за 50 лет её медицинской практики, знаю. В общем, понятно, конечно, но несправедливо. И логика ясна — вместо того, чтобы хорошего врача (это при том, что лучше моей мамы врача не было, и, по опыту, не могло быть нигде), жену резидента, которая, конечно, себя, не утруждала. А к маме, как издевался отец, любая жена дежурного коменданта, в связи с прыщом на заднице, в ночь звонила и мать моя, с чемоданчиком, спешила. Это я и по детству своему помню. И до сих пор живы люди, которым она жизнь спасала. Вы же сами понимаете, что было у Вашего папы, зачем камень кидать. Ну, так, ни она, ни живые её подруги в сеть не влезают…

А ещё, при всем признании мной Вашего авторского права, хрен его знает, но кое–чего не надо бы, ведь ВАША мама ещё жива и дай ей Бог всего. Ведь, ну, ей-Бог, ведь в известном смысле пособием по фрейдизму может выступать работа Ваша, причём по классическому фрейдизму, что мы с Вами тридцать лет назад почитывали.

Ну и последнее. Тоже, фрейдизм, конечно. Я полагаю, что все Ваши оценки разведки и людей, в этой сфере работающих, — правильны. Разумеется, Вы вправе говорить, что и не должны и не можете давать всех оценок, но, уж слишком без других оценок — положительных, хотя, слава Богу, положительный образ Вашего папы всё–таки складывается. В общем, это примерно так, как я думал, когда Вы поступали в Краснознаменный. Да я, при всём обожании отца своего, не мог подумать о себе в непосредственной связи с конторой. Все изменилось. И, вот, у меня впечатление, что Вы, уничижая службу, каким–то образом оправдываете своё несостоявшееся в ней участие.

Ещё раз простите, если что не так, напишете по-Достоевскому, — прочитаю и индейцев.

Искренне (поверьте) Ваш,

К.

PS Кстати, я, вот, и реплики Ваши на отзывы здесь почитал, Вы прояснили уже отношение к своему детству — счастливое оно было?

25.11.07

Здравствуйте, К!

К сожалению, не помню Вашего имени, а без имени обращаться неловко. Буква К подсказывает имя Коля, но я не помню наверняка. Мой папа всё время говорил, что Вы похожи на молодого Петра I, поэтому мне в голову лезет имя Пётр.

Если надумаете ответить, то оставьте всё–таки своё имя.

Сейчас спрашиваю одно: хотите, чтобы я убрал упоминание о Вашей маме?

Сделаю это сегодня же.

Не буду спорить насчёт того, кто отправил Юрваса в Москву и с каким диагнозом, но скажу только, что из «Шереметьева» мы поехали сразу в больницу. Какая была первая, не помню. Но в Бурденко попали не сразу. То есть папа уже в Москве прошёл за один день через пару клиник. Исходя из этого, смею утверждать, что диагноз не был поставлен в Женеве.

Андрей

26.11.07