Поле костей. Искусство ратных дел

Соупер ответил не сразу. Он вдумчиво смотрел на выплюнутый Бигзом комок — то ли осуждая застольную невоспитанность Бигза, то ли оценивая — по долгу службы и профессии — потерянную зря калорийность этого кусочка, столь существенную в военное время. Макфи в свою очередь сурово покосился на Бигза и зашуршал осуждающе своим отчетом, прислоняя к графину с водой машинописные листы, чтобы удобней было вникать за едой в их содержание.

— Как подавальщик он сойдет, надо лишь держать его в струне, — сказал Соупер наконец. — Вечно вы ворчите, Бигги. То одно вам не так, то другое. А помолчать нельзя бы?

— Как же тут не ворчать, в вашей паршивой столовой? — возразил Бигз; рот его набит мясом и капустой, но воинственность еще не угасла. — Эту капусту, как всегда, тушили в мартышкиной поперченной моче.

Вернулся с солью Стрингам. Обед продолжался в обычном духе. Как ни плохо он приготовлен, но еда всегда успокаивает Бигза, и брюзжанье его стихло понемногу. Один раз я встретился взглядом со Стрингамом, и мне показалось, что он чуть улыбнулся — как бы про себя. Разговоров за столом почти уж не велось. Кончили есть, прошли в вестибюль. Возвращаясь уже в штаб, я видел, как Стрингам вышел с черного хода, из кухни. Вместе с ним шагал приземистый смуглый капрал — очевидно, повар, так резко раскритикованный Бигзом. В штабе Уидмерпул опять сидел у себя за столом, просматривая кипу бумаг. Я сообщил ему о появлении Стрингама. Он слушал — с нарастающим раздражением и беспокойством.

— С чего это Стрингам возник здесь у нас?

— Не имею понятия.

— Если с ним какая-нибудь история выйдет, можем вполне оказаться в неловком положении.

— Зачем же ему попадать в историю? А неловко мне уже и сейчас — смотреть, как он меня обслуживает с подносом.

— В школе Стрингам отличался плохим поведением, — сказал Уидмерпул. — Да вы помните. Вы его знали поближе, чем я. Он ведь с молодых лет пил. Мне вспоминается по крайней мере один весьма неприглядный эпизод, когда мне самому пришлось отвести его пьяного в спальню.

— Я вел его вместе с вами. Но я слышал, он теперь излечился.

— С алкоголиками никогда наверняка не знаешь.

— А нельзя ли подыскать ему работу получше?

— Но подавальщик — одна из лучших армейских должностей, — возразил Уидмерпул сердито. — Немногим только хуже капрала санслужбы. В этом отношении жаловаться ему абсолютно не на что.

— Он и не жалуется, насколько мне известно. Я лишь в том смысле, что помочь бы ему как-то…

— Как именно?

— Не знаю еще. Что-то можно придумать, наверно.

— Мне всегда внушали, и вполне резонно, что в армии, да и вне армии, было бы крупной ошибкой позволять, чтобы личная пристрастность к тому или другому индивидууму влияла на служебное его положение. Говоря о капрале Мэнтле, я уже подчеркивал вам это. Заниматься своими делами и не вмешиваться в чужие — вот золотое правило для штабного офицера.

— Но ведь и вы сами вмешиваетесь в вопрос, кому командовать разведбатальоном.

— Это материя иная, — сказал Уидмерпул. — В определенном смысле назначение комбата — именно мое дело, хоть вам того и не понять, возможно. Суть же проблемы вот в чем. С какой стати должны Стрингаму предоставляться льготы потому лишь, что вы и я учились с ним в одной школе? Именно на это жалуется народ — и с полным основанием. Вам небезызвестно, что такой взгляд на вещи — будто кое-кто имеет право на привилегированную жизнь, — что это вызывает большую враждебность среди менее счастливо рожденных. Война же дает каждому прекрасную возможность найти свой должный уровень. Я — майор; вы — второй лейтенант; Стрингам — рядовой. Не сомневаюсь, что меня и вас повысят. Вы-то так или иначе получите вторую звездочку автоматически по истечении полутора лет офицерской службы, и ждать вам осталось, полагаю, не столь уж долго. О себе же предположу с уверенностью, что вскоре перестану быть майором. А насчет Стрингама я не столь уверен. Теперь он рядовой, и рядовым, думаю, останется.

— Тем более стоит поискать для него подходящее место. Не так уж весело утром и вечером разносить тарелки.

— Мы не для веселья взяты в армию, Николас, — одернул меня Уидмерпул. И я замолчал. Ночью в постели, однако, я думал о Стрингаме, о его появлении здесь. Мы не видались уже много лет; в последний раз встретились на званом вечере, на котором его мать потчевала гостей симфонией Морланда; и там-то началось у Морланда увлечение Присиллой, сестрой моей жены. А о Присилле снова говорят. Ходят слухи, что она, разлученная со взятым на войну мужем, Чипсом Лавеллом, ведет себя не очень-то благоразумно. Ее будто бы часто видят с летчиком-истребителем, а по другой версии — с «командосом», как называют теперь десантников. Но это между прочим. О Стрингаме же последняя весть была от его сестры, Флавии Уайзбайт, — по ее словам, он вылечился от алкоголизма и служит в армии. Служит-то уж точно. Дай бог, чтобы и слова об излечении оказались верными. А о нашем с ним старом знакомстве определенно лучше будет помолчать. Сходного мнения оказался и Уидмерпул, когда на следующий день сам заговорил о Стрингаме. Видимо, он тоже думал ночью над этим предметом.

— Значит, считаете, Стрингаму надо подыскать что-нибудь иное? — спросил он ближе к вечеру.

— Да.

— Надо будет подумать, — сказал он уже без вчерашней раздражительности. — А тем временем нам требуется выполнять свои прямые должностные обязанности и отвлечься от всяких там тарелок. Ступайте-ка выясните у начальника военной полиции, начал ли он расследование махинаций Диплока. Да поживей. Мы не можем тратить дни на разговоры о Стрингаме.

В течение последующих дней никаких историй со Стрингамом не приключалось. Справлялся со своим официантским делом он в общем неплохо — и, уж конечно, лучше Роббинза; обслуживал меня без улыбки, иногда только приподымая брови. Так почему-то складывались обстоятельства, что поговорить нам с ним не удавалось. Я уж думал, что до отпуска так и не представится возможность для разговора. Но как-то вечером, возвращаясь из штаба домой, я увидел в сумерках Стрингама, идущего навстречу. Он козырнул, глядя прямо перед собой, и хотел пройти мимо, но я протянул руку.

— Чарлз.

— Здравствуй, Ник.

— Просто поразительно.

— Что?

— Твое явление здесь.

— А что в нем поразительного?

— Давай свернем с дороги.

— Изволь.

Мы свернули в узкий проход, ведущий к фабричным или конторским зданиям, уже запертым на ночь.

— Ну, что ты, как ты, Чарлз?

— Как видишь, служу в подавальщиках. Всегда хотел изведать, что за штука быть официантом. Теперь ведаю наиточнейше.

— Но как это все случилось?

— А как все случается в армии?

— Да в армии-то ты давно?

— С незапамятных времен — с самого старта этой столетней войны. Зачислился я в доблестную службу технического и вещевого снабжения; послужив у них на складе, перевелся кое-как в пехоту и был послан в эту меланхолическую дыру. Знаешь ведь, как солдатом затыкают задницу, по красочному армейскому выражению. Да и офицера, думаю, мытарят не меньше. Когда армия принимала меня в свое достославное лоно, я оказался нестроевиком — и стало понятно, почему так часто просыпался, бывало, в пресобачьем состоянии. И потому был я сплавлен на обслугу штаба; я — типичный образчик хлама, какой причаливает к этим пристаням. А услышав о вакансии подавальщика, написал заявление в трех экземплярах и был милостиво зачислен капитаном Соупером. Вот и вся моя история.

— Но ведь… мы, наверно, можем как-нибудь получше тебя устроить?

— Как именно? — повторил Стрингам вопрос Уидмерпула, не выказав при этом ни малейшего желания сменить должность. Просто полюбопытствовал, что я могу предложить.

— Не знаю. Что-нибудь можно подыскать, по-моему.

— Неужели, по-твоему, я не гожусь в подавальщики? — сказал Стрингам. — Ник, мне становится страшно. Неужели ты того же мнения, что капитан Бигз, которому я малосимпатичен? А я-то думал, что такие делаю успехи. С солью я тогда напорол, согласен. Полностью признаю свою промашку. Но ведь и у самых опытных служак бывают промахи. Вспоминаю, как герцог Коннотский обедал у моего бывшего отчима, лорда Бриджнорта, и дворецкий — с многолетним стажем не в пример мне, желторотому, — поднес светлейшему герцогу пармезан, не снабдив предварительно тарелочкой. Никогда не забуду лицо отчима, весьма румяное даже и в спокойном состоянии; второй муж моей сестры, Харрисон Уайзбайт, сравнивал это лицо с пейзажем «Осень на Гудзоне». А тут румянец сгустился до сходства с полем голландских багряных тюльпанов. Нет, ты уж прости мне эту соль, Ник. Все мы делаем ошибки. Я набью руку, исправлюсь.