Золотая лихорадка

Подросток зажмурил глаза и целиком отдался мигу семяизлияния. Шум дождя, смех, скрип кровати — половодье неслаженных звуков обрушилось на него и вымыло прочь из головы засевшую там тьму. На мгновение по позвоночнику, словно холодный луч, пробежал озноб, но он тут же сменился горячей волной наслаждения, подросток одновременно ощущал и отдачу, и приятие.

Лишь в последний миг они сплелись в отчаянном объятии.

Некоторое время подросток лежал, всей тяжестью распластавшись на Кёко и стараясь дышать с нею в такт, потом обнял её бёдра и прижался щекой к животу пониже пупка. От неё исходил сладковатый аромат. Тем же жестом, каким она ласкала бы котёнка, Кёко погладила подростка по вымокшим от дождя и пота волосам.

Подросток лёг на спину, подложив под голову сцепленные локти. В тишине слышалось, будто что-то бурлит, подросток ещё несколько дней назад обратил внимание на эти звуки. Сначала ему показалось, что это похоже на то, как скворчит жареная рыба или булькает варево в кастрюле. Иногда звуки напоминали шипение исходящего от кипятка пара. Едва ли труп мог выделять жир, который самовозгорелся бы, скорее, это выделялся гнилостный газ от разложения тканей. А может, он сам налил в тайник серной кислоты, только забыл об этом? Звуки слышались не только из подполья, казалось, что весь дом содрогается от ужаса перед сокрытым в тайнике трупом. Завздыхали плиты, из которых сложен дом, штукатурка, обои, разом подняли шум угнездившиеся под кровлей мыши, шныряющие в кухне тараканы, расплодившиеся повсюду пылевые клещи. Наверное, такие звуки издаёт наскочившее на рифы судно — этот дом идёт ко дну! Это из-за НЕГО в днище пробита дыра и дом тонет…

Подросток повернулся на бок, и они лежали обнявшись, Кёко молча гладила его по спине. Только когда он прикасался к коже Кёко, шумная возня в доме затихала и слышалось одно лишь радостное биение их сердец. Между ними образовалась узкая щёлка, и подросток чувствовал грудью касание маленьких твёрдых сосков. Он снова покрепче сжал Кёко в объятиях, так что они тесно прижимались грудь к груди, и, приблизив рот к её уху, прошептал:

— Не пахнет чем-то неприятным?

— Пахнет, — тихо ответила Кёко.

Он не видел, чтобы она принюхивалась или втягивала носом воздух, она не пошевелилась ни единым мускулом. Казалось, что она вдыхает запах всей кожей.

— Кровь, — проронил подросток и умолк.

Кёко заглянула в лицо, которое было так близко, что она почти касалась его щекой. Её охватил ужас: показалось, что вся она залита кровью, исторгнутой из его рта.

— Внизу под нами труп. — Подросток приподнялся и провёл рукой по ковру.

Взгляд Кёко, ожидавшей продолжения, блуждал среди листьев дикого винограда на узоре ковра, её лицо покрылось бледностью, точно мгновенно выросшей плесенью.

— Я убил его. — Подросток посмотрел в лицо Кёко. Глаза у него стали узкими, а уголки рта поднялись, и Кёко подумала, что он приготовился рассмеяться.

— Кого? — Кёко приподнялась и села, некоторое время она была неподвижна.

Подросток снял презерватив и, завернув в бумажную салфетку, бросил в мусорное ведро. Вытащив ещё две-три салфетки, он сложил их в несколько слоёв и обтёр пенис от спермы, после чего поставил коробку с салфетками «Клинекс» перед Кёко.

— Кого убил? — спросила Кёко так тихо, словно под полом кто-то приложил ухо и прислушивался.

Подросток зажал во рту сигарету, прикурил и, уставившись на горящий кончик, произнёс:

— Этого типа.

Кёко попыталась вскочить, но он схватил её за запястья и удержал.

— Я говорю, что убил этого типа, его труп под нами.

Она и несколькими днями раньше уже знала это, а может, знала ещё тогда, когда он попросил приходить в дом в качестве экономки. Теперь, когда он ей признался, она до странности не испытала удивления. Ей страшно было не столько находиться наедине с совершившим убийство подростком, сколько сидеть на трупе.

— Когда? — Ей не удавалось унять дрожь. Казалось, что сквозь неё пропустили слабый электрический ток.

— Который день уже, как ты сюда приходишь?

— Две недели.

— Значит, две недели назад. Поэтому он и протух. Воняет, да? — Затянувшись поглубже, подросток закашлялся. Где-то слышался звук дождевых капель, наверное, в крыше образовалась протечка… Но ведь они в подполье! Подросток стал шарить взглядом по потолку.

— И что теперь делать? — Кёко устремила невидящий взгляд на пустую кровать. Где же он мог убить? И каким образом спрятал тело под полом?

— Уничтожить всё.

Кёко почувствовала, что он не сводит с неё глаз, и её охватил ужас, однако, не желая признавать, что она испытывает перед подростком страх, Кёко открыла рот и заговорила:

— Лучше пойти в полицию, нельзя же весь век с трупом под полом… Ох, что же делать-то?.. Нет, ничего не придумаешь, только признаться… — Ненавидя собственное косноязычие, она умолкла. Смысла в словах не было никакого, но тишина сейчас была бы недопустима, и, набрав воздуха, Кёко выдавливала из себя слова: — Послушай, если ты не пойдёшь в полицию, всё это просто так тебе не сойдёт. Нельзя это так оставить! — Слова соскальзывали с языка, и она сама не понимала, что говорит. — Если ты будешь молчать об этом, тогда случится беда, тогда всё пропало. Ты никогда не сможешь всё начать заново. Признайся. А? Я тоже пойду с тобой в полицию. Прошу тебя, я так тебя прошу! — Слова спотыкались, словно ноги при побеге, но всё равно рвались вперёд и вперёд. Она не убегала, она шла на дно вместе с подростком. Им уже не выплыть… Она почувствовала, что слова тоже опускаются в пучину, и сомкнула уста.

Подросток вдруг почувствовал голод. Но то, что желудок его был пуст, не означало, что он смог бы что-то проглотить, наверняка, если он сейчас поест, его вытошнит. Подросток сунул сигарету в пепельницу и затушил, затем прокашлялся, взглянул на пачку, достал ещё одну сигарету, сунул её в рот, а пачку протянул Кёко, однако она отрицательно покачала головой.

— И ты совсем об этом не думаешь? — Голос Кёко отдавался пустотой, та же пустота была и во взгляде, устремлённом на витрину с коллекцией клинков.

— Не думаю. — Подросток посмотрел на Кёко, глаза его были ясны. Ему казалось, что, признавшись ей, он разом решил все проблемы, и потому он почувствовал освобождение, захотел спать и теперь широко зевал. Ему бы хотелось вдвоём с Кёко залезть в ванну, а потом в комнате на втором этаже слушать шум дождя и под него заснуть. Подросток взял Кёко за руку. Её потная ладонь легла в его пальцах, точно толсто отрезанный кусок мяса. Почему её рука такая горячая? Может, у неё жар? Другую руку подросток приложил ко лбу Кёко.

— Я хочу, чтобы ты мне помогла избавиться от тела.

Кёко покачала головой.

— Придётся закопать его в саду. Тогда его съедят черви и он обратится в прах. Никто не узнает. Я посажу дерево. Какое бы посадить?.. — При этих словах ногти Кёко крепко впились в тыльную сторону его ладони.

— Если ты действительно совсем об этом не думаешь, это ещё страшней, чем убить.

— Донесёшь в полицию?

— Даже если тебя посадят в колонию для малолетних, придётся потерпеть всего два или три года. А потом ты выйдешь. Если расскажешь, что отец был жесток к домашним, могут дать ещё меньше. — Кёко думала о том, что слова тают в тот же миг, как она их произносит, не только потому, что подросток не настроен слушать, но и потому, что на самом деле не эти слова она должна была бы говорить. А что нужно говорить? Что нужно заставить его почувствовать? Она твёрдо знала, что надо, но слов для этого у неё не было. Вот почему она лишь кругами топталась возле слова «грех». К горлу подступила тишина, Кёко почувствовала, что она давит на грудь так сильно, что невозможно вздохнуть, и ей показалось, что стены вокруг сжимаются, а пол встаёт дыбом.

— А что будет с этим домом, если я пойду в колонию? Как же Коки? Как же «Вегас»? — проговорил подросток, словно только что обо всём этом вспомнил.

Кёко была застигнута врасплох, она разом умолкла, опустила голову и крепко сжала переплетённые пальцы. Подросток схватил её за руку и снова попытался повалить, но рука Кёко вдруг взлетела и опустилась на него тяжёлой пощёчиной.