Вызывной канал

Поучитель мой тоже просто узнал, что полгода уже, как разведен, и жена с другим живёт в Польше. Вернулся из рейса — пусто. Квартира продана. Гараж и машина — остались. Всё по-честному.

Рейс был прогарный. Стоял под арестом в Африке. Продал машину, живёт в гараже. Ты Уруса, должно быть, помнишь. Мы ходили к нему, когда он был в гипсе. Ты ещё возмущалась: стоишь в порту всего день, а жену в какие-то гости тянешь. Может быть, и жену его вспомнишь. Нынче — пани уже, оказывается.

Может есть этот график, этот порог?

Может есть, только не для меня.

Потому что хочу — тебя одну. Чем приворожила ты меня, ведьма моя? Что подсыпала в чашку и что нашёптывала? Никак от чар не избавиться.

Смейся. Пробовал — не получается.

В Ялте. Ещё в шоколадный год.

Пляж, безлунная ночь, волны плещутся. Рядом — голая девка какая-то. Водолазы с буксира сочинского удружили. Мол, выручи. Перебор получился с девками. Дарим, как представителю братского судна. Водка — в нагрузку.

Девка плачет и даже страдает. Кто б утешил? С работы, наверное, вытурят. Загуляла она с водолазами. Горе горькое. Жизнь — не мила. Ведь порядочные судовые девки только с горя могут отдаться чужому радисту сразу после вчерашнего сочинского капитана.

Кто б утешил? Вдвоём мы на пляже.

Пока что купаемся. Я всё не утешаю. Мне противно играть в эти игры. Девка спьяну решает топиться.

Волоку её, дуру, к берегу. Да, наощупь она ничего. Голышом ведь купаемся. К тому ж — Ялта, ночь, водка выпита. Вот сейчас догребу, стану на ноги, на руках уже можно будет тащить её, чего нам, лицедеям, и надо.

Бог ты мой, как противно вдруг. Водка что-ли? Да нет — игры в горе. И в спасение утопающих. И — в любовь…

Отучила меня ты от этого. Всё — взаправду. И горе, и радости.

— Знаешь что, дорогая, — топись. Но в другой только раз. Возвращаю тебя, туда где взял. А там — хоть топись. Водолазам привычней с русалками.

Хочу тебя, моя ведьмочка.

Как угодно пусть называют: распущенность, похоть, разврат. Готов быть тем боровом, на котором лететь тебе в эту ночь, нагой, распустившей волосы на свою Лысую Гору.

Хочу тебя. Даже посреди шабаша, когда уже нет недозволенного, только желанное, когда даже самые дикие и постыдные в божий день похоти, в которых стыдно признаться себе самой, держишь их взаперти в самом дальнем закутке, тут же с готовностью будут выполнены.

Хочу тебя. Даже в свальном грехе, когда тебя берут двое и трое, и сзади и спереди — столько и как только тебе захочется. Только и мне пусть достанется хоть малая толика твоего греха. Даже если прогонишь от себя, дай хоть видеть, как страстно трепещут твои ноздри, как качается в этой дьявольской пляске тело твоё, и разметались волосы, и колышется грудь, как ты бьёшься в судорогах, стонешь, кричишь, царапая спину избранника. Готов быть хоть подстилкой под вавилонской блудницей, пропускающей через свои жаркие чресла когорту солдат императора за ночь. Только не прогоняй от себя меня, не отлучай от тела своего.

Если это грязь — растянусь в ней боровом.

Если это грех — первым прыгну в приготовленный для тебя костёр.

Всё равно — на моей спине возвращаться тебе домой. Опустошённой, затихшей, нагой и простоволосой по-прежнему, пугая проснувшихся дворников и неспавших всю ночь, захлебнувшихся желчью соседей. Не их время. Кончилась инквизиция.

Из какого ребра можно вылепить это грешное тело? Такое не изваять, не любя.

Бог ревнивый прогнал от Адама первую женщину, не из ребра, а из плоти и грязи вылепленную, потому что Адам рядом с ней забывал о нём?

Или потому, что ваяя из грязи и глины, возлюбил её сам, как Пигмалион Галатею? И побоялся на старости лет свою же нарушить заповедь?

Почему он отдал Лилит Дьяволу?

Чтобы можно было испытывать своих пророков, и жён, и детей их лишая: не возропщут ли? Нет: слава Господу! Всё во власти его. И другая жена уже им за то дана, и детей нарожала — пророки счастливы. Не заметили даже, что — не та жена. Всё равно — из того же ребра. Протез женщины. Голливудский стандарт. Даже родинки заштукатурены, все — блондинки и грудь по последней моде.

Не хочу я — другого, Господи. Эти морщинки появились на мраморе уже на моей памяти. А этому седому волосу — я виной. И не знаю я, кто гребёт уже в нашей лодке, а кто правит.

Неужели нужно было случиться такому, чтобы я понял, что не обязательны войны, необязательны старость и дряхлость? Необязательна умудрённость безусых Сократов и мудрость Соломонова, чтобы чувствовать, что тебе нужно быть рядом с женой каждый раз, когда выпадет случай, и не считать расходы с доходами, и срываться, лететь, плыть, прыгать с поезда, ловить попутки, бежать, будто кто-то гонится, успеть бы только.

Она и не гонится. Но всегда за плечом, с косой: примеряется.

Он как чувствовал. Зелёный совсем пацан. Даже штурманский ценз не выплавал. А успел — всё.

Олька — в чёрном, хоть и не Грузия. Не ты, его Олька. Говорит спокойно и буднично.

— Мы так радовались этой работе. Хорошо, что ты о нём вспомнил. Я — в декрете. Деньги кончились. Он сторожит машины какие-то.

Благодетель. Позвонил, вспомнил:

— Хватит держаться за жёнину юбку. Есть судно, есть место. Завтра к обеду будь в Одессе.

Благодетель. Облагодетельствовал пацана деревянным бушлатом.

И ведь всё позади: расслабились. Ещё раз пронесло. Уже выгрузились. Уже шли домой. Отдавай концы!

Что за команда? Никогда ведь не думаешь, что такие команды наверное — не иначе как с погребальной лодьи викинга.

— Нет — я счастливая женщина. Было всё у нас. И деньги, и нищета, и сказка просто, когда вы меня в Ялту взяли… Помнишь, выкрали просто? "Поварихи нет. Садись, поехали." Я потом звоню: "Бабушка не пугайся, я — в Ялте…", и хоть немного поплавал он, как хотел. Мир увидел. И сына — … тоже увидеть успел.

— Он рассказывал мне обо всех почти. Я вас всех уже знаю, мальчики. И приснился в ту ночь, но вроде как хорошо: я — с друзьями приехал, накрывай на стол.

— Вот он — стол. Вот и вы…

Бог ты мой! Вспомнил. Я ведь написал всё это так давно! Сразу после училища. Почему вдруг — об этом? Кто водил моей рукой? Кто решил показать мне, что все слова — ложь? Даже те, что сбываются наяву.

А ты знаешь, Кирилл тоже учился в КЮМе в группе у Барабаша? На семь лет просто позже. Мог бы вспомнить его, лопоухого пятиклассника, когда мы со Славкой — кумиры-курсанты, после первой практики, — приезжали к ним: "Да чего, пацаны? Ну, красивый у них Копенгаген…Русалочка… "Мог бы вспомнить, если б знать наперёд. Он случайно мне проговорился, недавно совсем.

Недавно? Ему всегда теперь — двадцать три. А нас всех несёт уже дальше.

Неужели мне нужно было нырять, знать что уже не найду, об ракушки резаться, плакать, лёжа на тёплой палубе, трусить течения и того что опять затянет под три корпуса сразу, и уже с другой стороны не вынесет, снова нырять, пока водолазы приехали, чтобы просто понять, что сильных и слабых — нет. Все бессильны. Перед ней — все. И смерть не ждёт ни войны, ни старости.

Ошибка. Опять я обманут коварным Отцом. Это ведь мной написано:

"Не покажется ль даже ад после рейса такого — отдыхом? Так к чему всё: голод, лишения, жажда, пекло экватора, лютая стужа Дрейка? Все мы бросим свой якорь в аду. В срок. Кто раньше, кто позже, но — в срок. Все замкнут этот круг своевременно, как вернутся с Востока, ушедшие к Западу.

Так к чему всё? Шаг до борта — и круг будет замкнут сейчас. И никакому пастору не подсилу похоронить тебя за оградой этого кладбища, отдельно от праведника, сорвавшегося с рея в шторм… "

Вот и сорвался.

Я спросил Баришевского:

— Как дальше жить?

Он ответил:

— Как? Быть мужчиной.

— Не хочу. Это был мой последний рейс.