Река

Однако в тот период моей жизни, когда я потерял веру в себя и бежал от всего, когда Мелина и Тибор были просто моими товарищами по отдыху, мы играли в Слемдале трио с такими протяженными первыми фразами, что они напоминали сон. В то время Мелина и Тибор годились только на то, чтобы играть с ними трио. Скоро придет осень, а с нею и все остальное. О, Мелина, ты нашла своего Тибора! Ты никогда не станешь виолончелисткой. Ты получишь медицинское образование, которое тебе не пригодится, и родишь много детей! Сам я уже сделал свой выбор — музыка и позор. Позор, вызванный не чем-либо конкретным, во всяком случае, не тем, что случилось между мной и Ребеккой. Мой позор связан со смертью Ани, и о нем я не могу говорить с Мелиной и Тибором. На Мелине, когда она играет, летнее платье без бретелек. Она стеснительна и в то же время кокетлива — когда музыка приближается к апофеозу, она посылает мне огненные взгляды, откровенно флиртует, но до скуки верна своему Тибору. О чем мне с ними разговаривать? Венгрии я не знаю, и они с трудом говорят по-норвежски. После игры мы пьем «Эгри Бикавер», но у Мелины обычно начинается головная боль, и она ложится спать, когда нет еще девяти, она целует меня в щеку пухлыми губками и просит ее извинить. Извинить за что? Я не в силах беседовать с Тибором наедине о его отце и о восстании 1956 года — единственном, о чем он способен говорить, хотя в то время ему было всего пять лет. Своего отца он даже не помнит, но все время о нем говорит. Я маму хотя бы помню и не могу не думать о ней. Как-то в воскресный день в сентябре 1970 года я снова посещаю место преступления. Долину детства. Потерянный рай. Сажусь на трамвай «Рёа», как мы его называли, хотя он шел дальше, до Лиюрдет. Бессмысленное возвращение. Яркий свет ранней осени режет глаза. Резкие тени. Больше уже ничто не утоляет боль. Никакие блестящие или золотистые воспоминания. Великая летняя усталость лишила меня и сил, и энергии. То, что случилось летом, — нереально. Мамина смерть — нереальна. Да и смерть Ани тоже. Реальна только рука Ребекки. Яхта, плавающая вверх килем. Беспомощный взгляд Марианне.

Трамвай

Осень — это друг. Прохладный воздух. Ясные мысли. Грусть и растерянность вытесняются разными делами. У людей красные щеки и настороженные глаза. Свет свечей. Осень обязывает. Я больше не боюсь встречи с Сельмой Люнге. Когда-то осенью я первый раз увидел Аню Скууг. Осенью человек встречает новых друзей и будущих любимых девушек. Осенью дебютируют «Новые таланты». Осенью бывают выборы в стортинг и выбирают судьбу. Осенью приезжают великие солисты и выступают с Филармоническим оркестром. В нынешнем году должен приехать Святослав Рихтер, думаю я, сидя в трамвае. Трамвай всегда был для меня местом музыки. Местом Даниеля Баренбойма, Клаудио Аррау, Владимира Ашкенази. Трамвай был дорогой в город, уводящей нас из пригородной идиллии и безмятежности. Он был «Трамваем „Желание“», «A Streetcar named Desire». Он был путем к третьей симфонии Малера и адской войне Шостаковича, к посмертной музыке Бетховена. Он вез нас к сутолоке центра, ко лжи, к запретным поступкам. Меня он возил к тому месту, где я мог красть ноты и где мог целый день сидеть в кинотеатре или пить вино. Нарядные, мы чинно сидели в трамвае. То, что лежало у нас на душе, не было написано на наших лицах. Мы еще не отказались от своих надежд. Не отказались от того, о чем думали вчера ночью перед тем, как заснуть. Даже когда я ехал в трамвае, спустя всего два дня после гибели мамы в водопаде, по мне ничего не было видно. А что было видно по человеку, который с каменным лицом сидел напротив меня? Может, он был Человеком с бомбой? Тем, у кого к бомбе был протянут шнур в надежде, что какого-нибудь случайного человека разорвет на части? Или, может, в то утро врач сообщил ему страшный диагноз? А может, вообще ни то и ни другое? Может, за каменным выражением лица скрывается его истинное «я», может, это его самое обычное будничное выражение? Кто знает? Я даже не думал об этом. Не чувствовал. Впрочем, конечно, чувствовал. Жаждал. Эти лица я помню до сих пор, много лет спустя. Помню женщин, чьи имена были мне неизвестны, но которых я узнал бы, если бы встретил их на улице. Беззащитных девочек, женщин всех возрастов, которых мои мысли помещали в сомнительные обстоятельства. Помню все события. Внимание, расточаемое мною направо и налево. Восхищение. Нескрываемую похоть. Высокая красавица блондинка, что садилась в трамвай на остановке Хусебю, всегда выглядела так, будто только что освободилась от своих сокровенных грез, и шея ее еще пылала, она жаждала встретить рыцаря моего типа, одного из тех редких мужчин, которые способны понять ее в такую минуту. Каждый раз, когда она доставала из сумочки журнал «Дет Нюе» и раскрывала его на странице с рубрикой «Доверьтесь Сёрену», я просто умирал от вожделения. А темноволосая, немного скованная, уже не очень молодая дама с выпирающими ключицами, что садилась в трамвай на остановке Макрелльбеккен со своим противным, дурно пахнущим мужем-профессором — у них был абонемент на концерты, и они сидели совсем рядом со сценой. Во втором ряду! Не нужно было напрягать воображение, чтобы понять, как можно освободить ее от интеллектуального ярма нашего благопристойного пригорода. Именно освободить! Во мне хватило бы силы на них на всех. Даже на хилую прыщавую дурочку, выглядевшую так, будто она обходит стороной собственную жизнь, не смея к ней прикоснуться. Она сидела, сгорбившись над романами про врачей, в утомительном желании приблизиться к невозможному без малейшей надежды когда-либо добраться до высот страсти. Я был готов на все! И сидел всего в нескольких метрах от нее. Но как предлагают такие услуги? Как сказать ей, что она подходит, и даже больше, чем просто подходит, для такого нетребовательного человека, как я? Что светлая кожа с внутренней стороны ее предплечий похожа на Каррарский мрамор, что ее мысли, каждая по отдельности, достойны внимания, во всяком случае, если они поведаны в постели и при условии, что любовники лежат нагие. Ох уж эти пригородные мечты, мечты в трамвае, сколько лет они подгоняли меня к взрослению! И все-таки я еще не взрослый, если под словами «быть взрослым» подразумевается, что человек перестает мечтать и без вожделения смотрит на женщин. Мысленно я определял музыкой моих случайно выбранных жертв. Вот в трамвай вошла женщина Дворжака. А вот девушка-цыганка Сметаны! В третьей я видел Ариадну Штрауса, четвертая представлялась мне Брунгильдой Вагнера во всем ее великолепии! Я одинаково желал их всех. В трамвае, по пути из пригорода в центр, мечтам не было предела. Трамвай становился нервом. Он пересекал Рубикон по четвергам и пятницам, а иногда и по вторникам. Но только слушая музыку в надежных стенах Аулы — университетского актового зала — под «Солнцем» Мунка, я осмеливался жить настоящей жизнью.

Там, на поле боя, решалось все.

А потом трамвай надежно доставлял нас обратно в наши пригороды.

Объявление

В Рёа я выхожу из трамвая, эту остановку я знаю лучше всех остальных, виллы тут не особенно большие, когда-то здесь была усадьба арендатора, принадлежавшая двум большим усадьбам — Бугстад и Фоссум. Я думаю об Ане и о своей маме. Марианне Скууг тоже мать. Мать Ани. Интересно, вернулась ли она уже на Эльвефарет, оплакивает ли случившееся, числится больной или пытается продать это проклятое место преступления? Если я спущусь до конца Эльвефарет и дойду до ольшаника, я, возможно, это узнаю. Но, оказавшись на знакомом склоне, я чувствую себя глупо. Мне нужна цель. А ее у меня нет. Даже мой внутренний мотив слишком туманен. Где здесь, в Рёа, моя жизнь?В доме, в котором прошло наше с Катрине детство?

С каждым метром я миную собственное прошлое. Спотыкаюсь. Здесь дорога спускается к месту, отмеченному смертью, к Татарской горке, к водопаду. Здесь, однажды осенним вечером, я слышал шаги Ани. Здесь лежал камень, который братья Мелумы сбросили на меня однажды апрельским вечером. Я возвращаюсь в детство, к унижениям, скуке, случайным разговорам по душе со взрослыми. Они никогда не компенсировали мне одиночества. Одиночества в мировом пространстве, даже если отец иногда поздним вечером выводил меня на улицу посмотреть на небо — на Лайку, Спутник и Гагарина. Я не видел разницы между ними, только чувствовал, что в багаже всех этих достижений прогресса есть что-то жуткое. Я возвращаюсь в Страну Страха. Вторник. Сентябрь 1970 года. В каком-то стеснении я иду по Мелумвейен. Мне стыдно того, чего я стыдился раньше. Это двойная бухгалтерия. Есть что-то, что никогда не позволит мне окончательно порвать с этой скромной, красивой и вместе с тем такой грустной долиной. Ни красоты Мариадала, ни головокружительных порталов. Вергеланду было бы трудно написать хвалебное стихотворение о Рёа. Но я все рано люблю Мелумвейен, по которой иду, люблю неяркую поэтичность, которой эта природа, эта улица одаривает того, кто умеет видеть. Я останавливаюсь напротив нашего дома, смотрю на наши окна, откуда на меня смотрят чужие люди, если они вообще сейчас там. Но их даже нет дома. Мне кажется почти провокацией, что в доме моего детства, в этом обычном желтом доме, никого нет. Неужели они не знают, что в эту минуту я прохожу мимо? Я, Аксель Виндинг, трамвайный соблазнитель. Подарок женщинам, живущим в пригороде. Поклонник любви. Глубокая и сложная натура.