Река

Однако я продолжаю играть! Должен играть, пока Шуберт сидит рядом. Я не могу его разочаровать. Не каждому посчастливилось видеть Шуберта рядом с собой. Маленький, толстый. Кто бы подумал, что он гениальный композитор. Я должен оправдать его надежды. Я играю, хотя вместо нот у меня белая бумага. В какой я тональности, в до-диез мажоре? Или в си-бемоль миноре? А может, в ля мажоре? Скорее всего, так. Шуберт любил ля мажор. Я весь в испарине, пытаюсь догадаться, как надо играть, но тем временем мои пальцы сами летают по клавишам. Я понимаю, что исполняю что-то гениальное, во что пианист должен вложить все свое отчаяние. Я всего лишь инструмент. И не смею разочаровать Шуберта. И Терезу Гроб тоже. Шуберт наклоняется ко мне, слушает, я остро ощущаю его присутствие. Со страхом щурюсь на ноты. Ведь на бумаге их нет!Передо мною чистый лист. Меня пробирает озноб. Страх. Безнадежность. Я выбираю ми минор. Но это ошибка. Беру аккорд, снова и снова. Ошибка, ошибка, ошибка. Мне стыдно. Я начинаю плакать. Страшная неудача.

Шуберт гладит меня по плечу, пытается утешить:

— Ну-ну, успокойся. То, что ты пытаешься сыграть, я еще не написал.

Я убираю руки с клавишей и со страхом гляжу на него.

Он многозначительно улыбается:

— Продолжай играть. Увидишь, что произойдет.

Клавиши исчезают. Я все играю и играю. Не слышно ни звука. Шуберт смеется. Истерически смеется и не может остановиться. В голове у меня звучит глупый смех. Я краснею и понимаю, что проснулся. Утренний свет льется в окна.

Противостояние при дневном свете

Я просыпаюсь, чтобы идти к Сельме Люнге, вздыхаю, как старик, от былой уверенности не осталось и следа. Да, сегодня день Сельмы Люнге. Праматери Сельмы. После долгого летнего перерыва. Мне следует быть безупречно чистым. Побриться, намылив лицо кисточкой из Мюнхена, которую она без всякого повода подарила мне после одного из уроков. Я должен быть безупречен, должен показать, что летом я старательно занимался, выслушать ее рассуждения о любви, красоте и дружбе. Оправдать ее связанные со мной надежды. Выпить с ней чаю. Доехать на трамвае до Лиюрдет. И, возможно, сказать: «Мы достаточно занимались. Слишком многое случилось за это время. Думаю, нам лучше теперь разойтись».

Но хватит ли у меня на это решимости? И когда в этот сентябрьский осенний день 1970 года я стою перед большим мрачным домом, обшитым мореным тесом, на Сандбюннвейен, я замечаю, что именно решимости у меня заметно поубавилось. За этими стенами живут две мировые знаменитости, пользующиеся огромным авторитетом.

У нее всегда есть под рукой Турфинн. Талантливый философ. Я почти забыл о нем, несмотря на статьи о нем во всех газетах. Не проходит и недели, чтобы в них не появилось статьи о Турфинне Люнге. Его шедевр «О смешном» — неисчерпаемый источник для журналистов. Они стоят к нему в очереди. Что он, собственно,хотел сказать? Почему он хихикает, когда говорит о себе? Какие еще международные премии он получил в последнее время?

Но со мною Турфинн Люнге неизменно любезен и весел, он встречает меня в дверях и провожает в гостиную.

— Добро пожаловать, добро пожаловать! Хорошо ли юный гений провел лето?

— Да, спасибо, — отвечаю я и смотрю в бестолковую профессорскую физиономию. В его взгляде есть что-то, что мне нравится. Правда ли, что Сельма Люнге изменяет ему с молодым музыкантом? Мне всегда было трудно в это поверить. Ни один из супругов не похож на того, кто способен вести такую двойную жизнь. Я вдруг вижу, что он помнит меня. В его представлении я — парень, который любил Аню. Он становится серьезным и снова берет меня за руку.

— Это так страшно, то, что случилось с твоей любимой.

Мне нравится, что он называет Аню моей любимой. Сам я никогда не осмеливался употреблять это слово. Оно немного старомодно. Он же употребляет его. До сих пор он представлялся мне тюфяком, добрым, покладистым недотепой, который покорно подчинялся всем безумным и недобрым капризам жены, посылавшей его на трамвае в центр Осло за особым немецким хлебом из муки грубого помола. В Ауле он служил ей талисманом, украшением, хотя Турфинна Люнге никак нельзя назвать красавцем. Это его именем она украшала себя. Именем, известным во всем мире. Для меня он до сих пор тоже был только всемирно известным именем. Но сейчас я вижу перед собой лицо стареющего человека, который пытается сказать мне какие-то искренние слова, выражает сожаление о том, что случилось, понимает мое бессилие. Он обеими руками сжимает мою руку, как близкий друг, разделяющий мое горе, и это трогает меня сильнее, чем я мог бы подумать. Я начинаю плакать. Плохой знак, думаю я. Не так я хотел появиться в этом доме. Не таким мягким и ранимым. Я смешон. И мне стыдно. Но во взгляде профессора только сочувствие и понимание, забота, которой я никогда не видел от Ребекки, потому что она была и есть слишком жизнерадостная. В ней нет почти ничего темного. Но теперь я понимаю, какая чернота царила все это время во мне самом. Я чувствую усталость, которая меня пугает. Турфинн видит это, гладит меня по плечу и дает мне выплакаться.

— Сельма тебе поможет. Она такая умная.

Я с благодарностью киваю. Она ждет меня в гостиной, словно повелительница империи, подтянутая, благоухающая, даже волосы у нее зачесаны наверх — и я сразу чувствую, что явился из захолустья, может, и важного, но мне нечего сообщить ей, что могло бы оправдать ее ожидания. Не могу я сказать ей и того, о чем думал всего минуту назад, о том, что моему маленькому вольному городу нужна самостоятельность.

— Позаботься об этом молодом человеке, — говорит Турфинн жене и подталкивает меня к ней, словно понимает мое положение. Потом он уходит, закрыв за собой дверь и оставив нас наедине. И как только я вижу эту красивую высокую даму среди массивной немецкой мебели, рядом с «Бёзендорфером» и спящей, как всегда, в углу кошкой, я чувствую, что начинаю нервничать, понимая свою несостоятельность. Пусть я и выше ростом, чем Сельма Люнге, мне никогда не подняться до ее вершин. У нее слишком высокий уровень, как сказала бы Аня. Уровень, который она обнаруживает не только в разговоре, но и на деле. Она иногда играла для меня, чтобы показать, что мне следует улучшить. Короткие пассажи из скерцо Шопена или отрывки из фуг Баха. И играла это с авторитетом гения. Тогда я лежал в прахе у ее ног. Тогда я любил и боготворил ее, как послушный ученик.

Ей это нравится.

Мы пьем чай. Чай Сельмы Люнге. Ни один чай не вкусен так, как дарджилинг Сельмы Люнге. Однако сейчас в ней чувствуется какое-то напряжение. Она хочет мне что-то сообщить. Как я понимаю, что-то важное. Может, поэтому она особенно внимательно смотрит на меня, удивленно и почти неодобрительно. Я понимаю: ее беспокоит то, что я только что плакал. Она не так представляла себе нашу встречу. Первую встречу в новом семестре. Она называет себя отступницей от всего габсбургского, полуиспанкой и никогда не говорит о своих еврейских корнях. Она хочет, чтобы я был сильным и решительным в преддверии великих задач, которые она собирается поставить передо мной этой, наверное, самой важной осенью в моей жизни. Она не допускает слабости, слабости духа. Ее сделали такой не нацистская философия, не фашизм и теории о неполноценных нациях. В мире Сельмы Люнге мы все — индивидуальности, глубоко уважаемые с самого начала и обладающие свободной волей. Она учитывает предпосылки, данные нам жизнью, и считает, что наш долг — стремиться к благородству, что жизнь — это не воскресная школа. Поэтому человек не должен плакать ни с того ни с сего, как только что плакал я.

Сельма Люнге сидит, скрестив ноги, на ней бирюзовая блуза, две верхние пуговки расстегнуты. Будничная блуза. Мы никогда не говорили об этом, но она знает, что из всех ее нарядов мне больше всего нравится именно эта блуза. Сельма часто надевает ее, словно блуза имеет отношение к нашему тайному, неписаному, молчаливому соглашению. Я всегда знал, что она сознает свою гениальность, силу и привлекательность. Лето пошло ей на пользу. Она загорела, выглядит отдохнувшей и готовой к новой работе. В ее красивых черных волосах появилась проседь. Это ей идет. У нее трое детей. Но она никогда не говорит о них. Она скрывает свою роль матери за почти детским стремлением украсить себя. Я знаю, что перед каждым уроком она старается сделать себя более привлекательной. Неужели она делает это ради меня?Меня завораживает, когда я вижу, сколько времени она тратит на свою внешность, выбирая украшения, серьги, платья, мелочи, как заботливо пользуется косметикой, омолаживающими кремами, несмотря на свои постоянные заявления о приоритете внутренних ценностей и презрении к внешнему орнаменту. Мне интересно, о чем она думает сейчас, просидев, может быть, не один час перед зеркалом и стараясь выглядеть как можно лучше. На ее старых, сделанных еще в ее бытность концертирующей пианисткой фотографиях, которые висят в прихожей, она похожа на темпераментных темноволосых голливудских звезд пятидесятых годов от Джины Лоллобриджиды до Софи Лорен. У нее там глаза лани, такие, как у Одри Хепбёрн.