Сад корней

«Авария на заводе. Уходим, быстро».

Метнулась, собираясь. Схватила рукопись, запихнула в дамскую сумку. «Быстрее. Ничего не нужно, давай же». Схватил за руку, потащил.

Снаружи отвратительно пахло, она сразу закашлялась и услышала, как он выругался такими словами, которых обычно при ней стеснялся. Пока гнал к машине, и пока машина медленно-медленно заводилась, продолжала представлять героиню и героя. Как лежит героиня, эротично растянутая на цепях и постанывает. И тут врывается он — сильный и смелый…

Потом ударило радостью — мать в Дивногорье, а не в Столице, далеко, не заденет. Потом ударило ужасом — подружка-соавторша. Соседка. Сын соседки, оболтус и байкер. Тот рыженький, с песней про грязь. Дворовый пес, лохматый и веселый. (Ударило болью — вон он пес, тихо-тихо сидит под стеной, и из открытой пасти на пыль стекают потоки слюны… Плохо псу. Совсем плохо.)

Машина медленно продвигалась сквозь толпу. Хотела спросить «Куда мы?», но увидев напряженное лицо и играющие желваки, не решилась. Ударило еще раз — теперь ненавистью. Это чужаки виноваты. Все они. Не будь этой глупой политики, не будь этих баррикад, не будь этого всего… Один из них жил в подъезде. Она несколько раз видела его по вечерам — рыжеватую тень на фоне стены, блеск влажных глаз. Она оставляла для него молоко в блюдце за дверью, когда вдруг начинала барахлить сантехника. В детстве боялась его мягких вкрадчивых движений. Потом наоборот радовалась тому, что он есть — дом был по-настоящему живым, только если в нем жили такие чужаки. В домах, где не жили, она бывала: кислый капустный запах, грязные потеки на стенах, непристойные надписи, неработающие лифты и кучки дерьма по углам. Тоска. Умирающими домами они не занимались — только живыми и уж окончательно мертвыми.

С другой стороны, в домах, где они обитали, было слишком неуютно ночами…

…Машина неуклонно продвигалась куда-то к северным мостам. Заметно потемнело. Небо перерезали яркие зарницы. Она устала кашлять, ее несколько раз стошнило на пол, и она уже перестала соображать хоть что-то, кроме сюжета, который бешено крутился в голове. Наконец был найден выход для героя и героини — кристально ясный и безупречно логичный. Красивый. Она все пыталась рассказать о нем что-то, но слышала только жесткое: «Не спи, сейчас все будет хорошо. Не спи. Не спи».

Небо полыхало красным. Поднялся ветер. На площади не осталось почти никого и ничего — только плотной стеной стояли на шоссе живые машины. Им было все равно. Им нравилось красное небо и всполохи. Им нравился невнятный подземный гул. Дивны и люты они были и священная ярость гудела в их моторах.

Дерево вдыхало яд всеми листьями. Дерево впитывало яд мелкими корешками под землей. Оно завидовало обрубку тополя — тот обрубок разнесло в щепки при взрыве, который снес заодно и мэрию.

Дереву было очень страшно.

…И был третий разговор, все на том проклятом месте. Уже под снегом, и ноги мерзли, и кружились вокруг фонаря пушистые снежинки.

«Неприятно, когда те, кого считал друзьями оказываются — дерьмом.» — «Да уж, кому такое приятно». «Она сама меня предала. Этим (и передергивается от отвращения)… Она перестала мне верить». «Да, конечно. Она перестала верить…» — «Ты-то мне еще веришь?» «Куда я от тебя денусь?». Ответное тепло — как от печки. «Писать всетаки надо. Стихи нам нужны» — «А я тут опять наслушался Высоцкого… Ну что я могу по сравнению с ним? Даже желание писать отшибло…»

Из окон несет вечерней унылой попсой.

«Ну куда я без тебя? Не пропадай.»

«Не пропаду. Как там твое дерево?»

«Ойй…. там у меня заваруха. Завод там был какой-то ядовитый, так его снесло…»

«А мне снится город… серый. Готический. Не видала такого?»

«Неа. (Так, срочно развеять обстановку, иначе меня задавит его тоской). Снился готический. Но такой: синий весь и оранжевый. Стены из синего камня, прозрачного и блестючего, а мостовая — оранжевая. Крапивинский такой город, в нем хорошо».

Улыбается: «Везет тебе. А мне пора, вот. Дома ждут».

«Привет передавай домашним. Пса погладь».

«Хорошо. До встречи».

Куда делось все тепло? Был человек — и нет человека. Закрылся, замуровался. Снег в спину метет.

Ты дерево.

Твое место — в аду.

…И от древесной тоски и боли раскалывается голова. И тошнит тошнотой несчастной героини, отравленной этой гадостью, и болят корни волос, и ноет висок, и вообще кажется, температура. Звонит явный коллега. Больным и бесцветным голосом: «Девушка… у меня со счетом плохо…». У меня тоже. Раз-два-три-четыре-пять. Вышел кто-то. Погулять. Вышел месяц из тумана. Будет звезды убивать.

Хватит.

Дерево продержится и без меня. Оно сильное, дерево. Это я не продержусь.

Кому-то плохо.

Я даже знаю почему — потому что я убила дерево. И пса. Потому что хочу убить и героев — я не вижу, как им перебраться через тонкий металлический мост над широкой серой рекой в масляных потеках… Я не вижу, почему не расколется купол, и не хлынет смерть через расщелину в небе — ведь именно этого так хочет стройный хор Машин. Не вижу…

Ночной приват, в полусне после работы. «Я днем посылала тебе письмо! Почему ты не ответил? — Я не получал письма. Ты меня с кемто путаешь. — Прислушиваюсь. — Кто ты? — А ты уверена, что хочешь это узнать? — Хм… (холодок и озноб). Настойчиво: Уверена? — (жар) Пошел ты!»

Дисконнект.

Кажется, небо-таки раскололось.

Утром письмо:

«Кто сейчас сидит за клавиатурой? Неважно. Наверное.

Ты была вчера со мной в чате, спасибо. Фразы получаются короткие, рубленые, я заметил… Наверное, это еще он. Пусть. Или просто я сам не отошел, тоже не суть. Как пришел, так и уйдет, здесь ему делать нечего.

Шиза, правда? Надеюсь, этой ночью смогу разговаривать с тобой нормально, уже самим. Этот текст править не стал, как набралось, так пусть и останется, может пригодиться что-нибудь для твоего текста. До встречи: Спасибо, что не послала вчера сразу, оно бы нашло себе другой объект для разговора, там бы, боюсь, мелким хамством не ограничилось (усмешка на грани восприятия — ты еще здесь, скотина?). Не хотел тебя пугать или огорчать… Прошу у тебя прощения. По крайней мере, лог вчерашнего разговора — доказательство, что мне не приглючилось, но лучше бы оно приглючилось. Со мной будет в порядке, верь…»

Отплевываюсь от шизы. Еще одно дерево. И место ему — в том же саду, в том же.

— Знаешь, у меня лучший друг сходит с ума. Ему плохо, и я ничего не могу с этим поделать.

— А ты держись. Хочешь песенку тебе оцифрую хорошую?

— Оцифруй.