Сад корней

…Ничего отрывочек получился — вставим в текст. Только не от лица дерева, разумеется, у дерева личная жизнь удалась — цветет каждую весну на всю площадь, и каждым летом осыпается желтыми летучими семенами. Героиня намечается, однако.

Что мы имеем с героини, а? Не хочу героиню. Скучно. Хочу про дерево. У дерева как раз день, и листья уже наполовину покрыты липким налетом, и дышит с хрипами (ой-ей, какие такие хрипы???)… ну со скрипами. Но ему, все равно, хорошо. Лучше, чем многим в его мире.

— Ой, чем это от тебя пахнет таким противным?

— Ы? Воду туалетную купила. Древесную.

— Ну и пакость!

…Подруги всегда отличаются непосредственностью.

Идет, значит, героиня по площади. Воняет вот этой древесной Кензой. Куда идет? На свиданку, понятно.

…Это все вечер. Вечерние пьяненькие звонки от клиентов (Девушка, мне надо! — Что именно вы хотите уточнить?) — стилистика жизни резко снижается, и уже не несчастная любовь, а «а мой-то, козел», и уже не глобальное предательство всех всем, а «ну переругалась туса — бывает». Зато с другого конца стилистика так же развязно повышается и уже не «так себе стишок ты написал», а «ты гениален!», и не «как я от тебя устала», а «ты хороший». Мы вербальные животные, как вы яхту назовете — так она и поплывет.

Как называется наша яхта?

Дерево.

Неподвижно плывет через ночную площадь под зеленым парусом кроны. И мачта его — стержень этого безумного мира. Красивый стержень, нестарый еще. Развесистый.

Почему, собственно, мир безумный?

А вот.

Под колпаком.

Полупрозрачные бродят по развалинам. По окраинам, где догнивают остовы домов, где щерятся подворотни, где переливается розовым и рыжим ночное городское небо, где вспучивается трещинами асфальт и мрачно зияют черные провалы в подземку… Нет, они и в обычных домах живут (вот у героини — живет один, в рыжей шерстке, с большими серыми глазами, потом опишем), но тут, в ночных развалинах — их царство. Ухают ритмично. Пляшут под биение ржавого железа о нержавое (разный звук). Стихи сочиняют — о своих подвалах и чердаках, и сточных трубах, и засоренной вентиляции, и скрипучих ставнях, о растрескавшейся мебели и пыльных семейных портретах.

А по автострадам носятся среди мертвого людского железа Живые Машины. Это дерево не отличает, где тусклый человеческий монстр, смердящий на все лады — выхлопными газами, горелой резиной, старой краской, трещащий и разваливающиеся на ходу, а где Настоящая машина. Распространяющая благородные ароматы горячего металла и дорогого бензина, ухоженная и аккуратная, со своим характером и своей мелодией, поющая об автострадах и слагающая гимны развязкам…

Боже мой, как люди-то там живут?

«Меня опять во сне убили. Для разнообразия я был человеком. Правда, опять редкостной сволочью. — Ну у тебя и сублимации. За что? — Там война. В городе, кроме людей, живет много разных существ. И люди их боятся и ненавидят. И убивают. — Ага, вот ты был людь, а убили тебя. — Так за дело убили. За фанатизм. — Расскажи про этот город. — Не хочу. Смертью он пахнет и война там, а так — город как город».

Ясно, как люди живут.

Плохо они живут. Страшно им среди полупрозрачных и Живых. И еще есть одни — в метро. Те совсем-совсем другие, непонятные, белым огнем полыхают.

Про метро я почти не вижу. Только огромные пустоты, мраморное крошево, мертвый желтый плющ в расселинах и едкий запах смерти. Там на много километров — ничего и никого. Туда не спускаются люди. Там и крысы не живут, и тараканы не ползают. Туда, где этот запах, — и белые полыхающие не появляются. То, что я вижу — это смерть в чистом виде.

(«Снег — смерть в чистом виде… Ненавижу. — Зря ты так думаешь. Там вот жуки такие живут… — Какие жуки? В снегу? Бррр…»)

А про запах смерти Дерево очень-очень хорошо знает. Запахом этим веет с юга. Запах летит по воздуху и течет по воде, и убивает малые корешки на южной стороне, убивает мох на коре и сушит листья. Дерево знает как умрет — однажды ночью придет этот Запах и отравит почву и воду, и воздух, и когда оно начнет просыпаться — окажется, что кроме этого запаха просто ничего нет. И оно будет умирать целый долгий день, и не зацветет, и утренние листья будут похожи на вечерние и опадут уже к полудню…

Бррр, бедное.

О, презентация закончилась. Толпа литераторов, сверкая голодными глазами вывалилась. Навалилась. Расхватала бутерброды, зашумела, завозилась, зачитала что-то рифмованное. Кто-то рванул в гардероб. В туалетах образовалась очередь.

Пир духа завершился.

А жалко. Ведь жалко — так хотелось выйти на эту сцену и выдать им что-то такое рифмованное самой. Подвывая и жмурясь от ритма — рваного, извратного и бродского. Выделяя голосом и интонацией совсем не то, что выделяется смыслом. Растворяясь в ритме, гипнотизируя зал переливами голоса. Как же хочется… Но — время прошло

Ты дерево. Твое место — в саду.

Любимая махонькая аудитория. Полукругом бархатные диванчики. Теплый свет бархатного абажура. И стихам среди этого тепла и бархата уютно и привольно. Правильно.

…Героиня закрыла глаза и читала-выпевала:

И после того как сошла со сцены, к ней подошел Он.

(Это для меня он — Он, потому что я знаю, что он хороший, хоть и… отрицательный персонаж будет, что ли? Все равно хороший. А она вообще пока не знает, что он — Он).

Подошел, выразил среднестатистическую телегу про восхищение стихами, традиции Бродского и красоту общего словесного и телесного силуэта. Вызвался проводить до дому. Согласилась. Сели рядом — смотреть остальных.

Во втором отделении вышел рыженький и прыщеватый с гитарой, не понравившийся ей с первого взгляда. Робко и запинаясь выразил что-то в том духе, что пишет песни не только на свои стихи, но и на чужие. Вот кусочек из великого, которого он осмелился переложить на свои убогие аккорды…