L

И начинается война. Памяти с памятью, доводов с доводами, чувств с чувствами. Мои и не мои звонки… Провокации. Надежды. Разочарования…

Безостановочная карусель переживаний. Расставаться, оказывается, очень тяжело, а я и не знала. Ее звонок.

— Алло.

— Да? (Как я соскучилась по ее голосу, а зачем она звонит? Зачем?)

— Ну, ты как? (Что ответить на этот вопрос? Плохо? Нормально? Никак! Как я могу быть, если что-то во мне непрерывно катается по полу и воет?)

— Ничего, а ты?

— Тоже. (На фоне, театральным задником — шум машины, едет куда-то, интересно — куда? Может быть, только мое «что-то» так переживает наше расставание? Может быть, только со мной творятся такие странные метаморфозы психики?)

Молчу. А что сказать? Да, я безумно скучаю, да, все эти заезженные банальные фразы, повторяющиеся уже столько раз в жизни человечества, что их пора бы стереть как девальвирующиеся до самого пустого звука речевые обороты: мне плохо без тебя, я без тебя не могу, я подыхаю тут без тебя, слышишь?

— Чем занимаешься? (Она что, издевается? Давай еще обсудим погоду!)

— Так, дела…

— Я тебя отвлекаю? (Ее вопрос вызывает горькое разочарование, раздражение от того, что она звонит не сказать, а услышать. Словно торговцы: а вы скидочку вот тут, в газетке, обещали, ага, вот же, написано-тридцать процентов. Не-е-ет, не двадцать. Она ждет от меня чего-то. Сдачи? Капитуляции?)

— Нет, — короткая усмешка, она, безусловно, почувствует иронию, — Не отвлекаешь.

— Мы ведь не расстались? (Мозг выдает один звук: оооооооо! А что мы сделали? Если она в одном конце мира, а я в другом, и эти концы на двух половинах Земли, которая мало того, что треснула и распалась, но и разлетается на составные с космической скоростью. Что мы сделали, черт побери, если не расстались?!)

— Не знаю. Мы «живем пока отдельно». (Выделяю мысленные кавычки интонацией, означающей «такой вот идиотизм, сами придумали», немного обвиняюще интонацией, все-таки, хотя обещала же себе сдерживаться).

— И как тебе живется отдельно? (Мне хочется бросить трубку, мне плохо живется, но я понимаю, что где-то в глубине души я рассчитывала на чудо, на внезапное волшебство, в мгновение ока трансформирующее ее сознание, душу, отношение. На то, что она позвонит, или, лучше, приедет не с вопросами, а с ответами. Не со сложенными в выжидающем жесте на груди руками, а с открытыми. Чтобы обнять. И сказать мне: «Все теперь позади, малышка, я все поняла, мы никогда-никогда больше не расстанемся, потому что ты самое-самое дорогое для меня в мире… Никогда-никогда… Самое-самое…»)

— С трудом, но я привыкаю.

— Это твой выбор — привыкать жить друг без друга. (Снова обвинение, пусть не агрессивное, скорее, констатирующее, но обвинение).

— Знаешь, — решаю как-то резюмировать свои внутренние звездные войны, — так ничего не получится.

— Как?

— Проблемы не решаются. Я не знаю, что отвечать на твои вопросы. Мне плохо без тебя, я скучаю, но совершенно не знаю, что делать дальше.

— Я тоже скучаю. То напряжение, которое было в последнее время между нами… Я думала, побыть в одиночестве — это выход.

— Возможно.

— Я очень хотела тебя услышать. Невыносимо.

Молчу.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю.

Молчит.

— Пока?

— Да, до свидания, — грустно соглашается она. Мы в тупике. Такие взрослые, умные и любящие. В тупике, который имеет свое название: «пожить пока отдельно».

Некоторые умозаключения расползаются по душе, как крупные тараканы, а поскольку, тараканий бег быстрее человеческой реакции, то отлавливать эти пакостные мысли чрезвычайно трудно. И, как ни крути, приходится давить. Сапогами. Вот такая картинка: моя душа, сапоги и тараканы-сомнения. «Она удачно избавилась от меня». «Она освободила себе пространство, чтобы развлекаться, как ей удобно». «Ей совершенно безразлично, что мы расстались». Ну и далее по тексту. Пока нога топчет одну мысль — одного тараканчика, остальные уже мало того, что разбежались, но уже, судя по всему, успели удачно совокупиться, молниеносно выносить и безболезненно родить потомство. Брр. Отвлекаться?

Дворники елозят по стеклу машины, размазывая грязь вперемешку со снегом, дождем, брызгами от проезжающих мимо гудящих металлических коробочек, тусклый бессолнечный свет, серый, медленно гаснущий. В такую погоду темнота — спасение для города, в котором, как в захламленной квартире, если выключить электричество и зажечь свечу, то почти не видно ни беспорядка, ни пыли. Дворники тихо скрипят, и с каждым их поворотом скрип становится все невыносимей, как будто какое-то неприятное, короткошерстное животное маленькими острыми коготками впивается все глубже, влезает под кожу где-то в районе груди или горла. Меня начинает подташнивать от серии подобных ассоциаций, но все попытки отвлечься — глазами, ушами, мыслями ни к чему не приводят.

Люди у мигающего зеленым светофора быстро перебегают дорогу, серая гадость, колко и мокро метущая с неба в их лица, заставляет передвигаться быстрей и сосредоточенней, мальчик в оранжевой куртке с гигантским капюшоном, практически закрывающим лицо, проходит в нескольких сантиметрах от машины, поскальзывается, неуклюже опираясь на капот, поворачивает голову, и, столкнувшись со мной взглядом, вдруг улыбается, шепчет губами: «Извините» и разводит руками в стороны, потом поднимает их к небу, мол, чего тут хотеть, в такую вот мерзкую погоду. Я пожимаю плечами в ответ, улыбаюсь ему, и ком напряжения откатывает. Это скоро кончится, и будет весна. И Женька тоже закончится во мне, и начнется что-то другое. Но как же дотерпеть, дотянуть, изжить временем все это?

Получается, как будто два тоннеля в голове: один внешний, куда можно перенести внимание, сурово занятое чем-то посторонним: работой, разговорами… Книги, кино, театры и прочие «мертвому-припарки» помогают с осечками, далеко не всегда. В этом тоннеле, вроде бы, ты — нормальный человек, вроде бы, и смеешься, и обсуждаешь с полной самоотдачей слухи о деноминации, к примеру, или о количестве жертв очередного землетрясения в Китае, но стоит только на секунду — шарк в сторону — и велком, в параллельный тоннель сознания. Адовый. Наполненный мыслями о нас.

Город — сплошные ловушки. В этой кофейне мы завтракали, на этом светофоре мы целовались, тогда был дождь, пробка, в которой мы простояли три часа, и пели в машине хором старую советскую попсу, музыка — вся — становится знаковой… Вот, казалось бы, еще пару недель назад на эту дурацкую банальную песенку, звучащую из каждого утюга, внимание бы даже не покосилось, если только с целью презрительно фыркнуть, теперь — нет, цепляет каждое слово. Весь мир в унисон поет в уши, тычет в глаза, швыряет под ноги навязчивое напоминание о том, что — все… Что эти воспоминания стали прошлым, а принимать эту мысль никак не хочется, просто невозможно ее принять.

Вот же мое настоящее, сейчас, здесь, бред какой-то, кошмарный сон, картины Сальвадора Дали, нет, Иеронима Босха наяву. Множество гномообразных фигурок серых, бежевых, мертвоватых цветов, создающих не просто одиночество, подчеркнуто непричастное одиночество, но — больше — вакуум. Как будто в душу засунули шланг от насоса и выкачали весь воздух, а возможность вдоха перекрыли. Открываешь рот и бесполезно.

Хочется заснуть и проснуться с новой головой, с промытой самым сильным напором кристально чистой воды душой, с холодным и спокойным сердцем, сосредоточенной, доброй и открытой. «Отнесись к этому, как к гриппу, — шепчет внутренний аналитик, — ты же знаешь, что пройдет время, и с этим самым временем неизбежно пройдет и все остальное». Но как его пережить, переждать? Хочется немедленно сделать монтаж. Большими ножницами аккуратненько подцепить ленту жизни ровно за день до знакомства — чик, стригануть ловко, щелкнуть для пущего бахвальства ножничками, сверкающими на солнце, щелк — еще раз — ровно в день расставания. И волшебный клей, не оставляющий следов, чтобы память, скользящая по этой ленте, не спотыкалась на рубце. А, если оставить кусочек, например, счастливого дня, а их было так много… Нет, начисто! А как же..? Становится жаль.