L

В голове безостановочно идет внутренний диалог, в котором я спорю, объясняю, пытаюсь найти компромисс, защищаюсь, уклоняюсь. Безмолвная война, игра теней в пустом театре. Но, по законам любой войны, рано или поздно наступает истощение. Одни и те же взаимные упреки. Сначала высказываемые, теперь плавающие в ведре молчания, как утопленные котята.

Было бы неплохо стать одной из тех спокойных и уравновешенных человеческих особей, для которых поводом к внутренним конфликтам может являться только что-то настолько явное, насколько может быть явным поезд, несущийся на тебя, к рельсам привязанную, гудящий во всю мощь. Но у меня нет волшебной палочки, при взмахе которой я бы утратила всю свою «патологическую гиперчувствительность», как Женька называет мою реакцию на окружающий мир. Ссориться — не выход, не обращать внимание на настроение близкого человека я не умею, во время конфликтов совершенно теряю способность к сосредоточению, все обыденные дела превращаются в суетливые попытки, в пародию на деятельность.

Я теряю себя, качаясь на дурацких скрипучих качелях: туда — сюда. Молчание — взрыв, уступка — сопротивление, счастье — отчаяние. Может быть, она ждала от меня какого-то шага навстречу, какого-то возражения, нежелания расходиться? Я сама, зачастую, могла сказать что-то только для того, чтобы услышать опровержение, горячее возражение. Может быть, дело во мне?

Это как перемолчать всего лишь одну секунду, одну-единственную секунду…

Как жена, опоздавшая на семейное торжество по поводу, ну, пускай, семилетия супружества (семь — кризис, напророченный занудами-психологами) на полушутливым тоном заданный, но со скрытой, выявляющейся только к концу фразы, угрозой вопрос мужа: «Слушай, а почему ты так поздно, уж не изменяешь ли мне, дорогая?» замешкаться с ответом, сочтя и ответ-то сам нелепым, уж до того абсурден вопрос (опоздала, спешила, очередь у парикмахера, потом в ювелирный, забирать заказ, любовно выбранный в итальянском каталоге портсигар, да еще гравировка, да пробка на обратном пути, а мобильный сел минуты за три до внезапного затора, и гроза, первая в этом году, так некстати все, так некстати, но ведь семь лет уже вместе, и не как многие, давно превратившиеся в мебель друг для друга, а любя, любя…), и улыбнуться, поднять глаза, а он почему-то смотрит в стену и мимо, и так сдавленно: «И я тебе…»

— Что? — и вся эта спешащая, праздничная внутренняя волна навстречу — бух! — о стену, сначала — первая секунда: «О чем это он?» потом: «Он мне — что?! Он изменяет мне?»

— У тебя есть другая? — ртом с внезапно исчезнувшим сначала смехом, потом словами, потом и воздухом.

— Да.

Это потом выяснится, что он и не собирался ничего рассказывать в годовщину свадьбы, что он просто выпил сначала с ней, с Той Самой, закатившей, кстати, именно сегодня первую за время их полуромана (можно ли романом назвать встреч десять — пятнадцать?), а прошло всего-то месяца четыре, истерику по поводу жены. Дура-девка.

А еще он шел домой и думал, что пора бы и прекратить эту ненужную, в общем-то, связь, и младше ведь на четырнадцать лет, совсем зеленая девчонка из отдела продаж, и интерес к ней угас уже после второго раза, ну — третьего, и рисковать нет ни малейшего смысла, да это, в общем-то, первая любовница за все время… а жена… Нет, никуда не подевались чувства, ну, конечно же, не так, как в медовый месяц, но семь лет уже, и все в порядке. И люблю ее. Нужно прекращать эту связь дурацкую к чертовой матери, до добра не доведет, ей богу…. А, вдруг, и она тоже? Нет! Она не может! А почему не может? Задерживается периодически, кстати, вот и сегодня… Ее нет уже два часа, телефон не отвечает. Нужно задать ей прямой вопрос, когда придет, застать врасплох. Может быть и ее кто-то не отпускает домой, брр, требует развестись? Нужно будет спросить и все! А пока выпить коньячку. И еще. И еще, ну сколько можно ждать ее? Неужели не позвонить? А вдруг с ней что-нибудь случилось? Лимончик. Еще рюмочку. Так и спрошу, и если отведет глаза, значит — точно. Все они такие, вон Левке его Ленка полгода лапшу на уши вешала про регулярные командировки, пока он этих голубков не встретил в китайском ресторане. Убью, если так. Нет, разведусь без разговоров. О, поворот ключа в замке. Явилась. Я не пьян, просто резко встал, вот и шатнуло.

Они, конечно же, развелись сразу же после годовщины, как и предсказывали всезнающие психологи.

Мысли гремят в голове, как несколько железных гвоздей в огромной кастрюле. Душа от воспоминаний, сомнений, бесконечных «а если бы?» стирается в порошок, в какао-порошок, сладкий, но оставляющий горьковатое послевкусие (душа сладко-горькая, но бывают и кислые души, и соленые от слез, и острые, жгучие…).

И я не чувствую себя ни в достаточной мере эмоционально зрелой, ни мало-мальски умной, чтобы спокойно решить свои проблемы самостоятельно, чтобы навести порядок как в душе, так и в голове. Порядок в душе, — звучит смешно, но хаос, непоследовательность, мешанина эмоций — это как звучит?

Мы взрываемся и успокаиваемся. И во время затиший мне иногда становится очень остро жаль нас. Таких вспыльчивых, максималистичных, не умеющих по-настоящему ни терпеть, ни любить, ни уважать пространство Другого Человека.

Напряжение, подавленное, загнанное внутрь однажды, дважды, трижды, все равно выплескивается наружу в самый неподходящий момент, когда очевидно, что повод ничтожен. Разбежавшись по углам, мы начинаем скучать друг по другу…

«Пожить пока отдельно». Не предполагала, что это так сложно.

Тоска — это зверь, это — хитрое, коварное животное. Или вирус, размножающийся с бешеной скоростью в благоприятной атмосфере. Например, в сумраке, или в одиночестве, или на улице, вне зависимости от погодных условий, или в кинотеатре — прямо в самый захватывающий момент обрушения на многострадальный КиноНьюЙорк обломков Статуи Свободы, или… В любой обстановке вирус тоски, соскученности, пронзительной грусти, химической, физической нехватки…

Казалось, разум добросовестно вырыл широкие окопы и установил прочные металлические решетки по периметру. И вроде бы живешь, и идешь куда-то, и говоришь по телефону исключительно бодрым и жизнеутверждающим голосом.

Но зверь-вирус хитрее — он находит узкие лазы, роет подземные норы, запускает через решетку воздушных змеев. Звук мелодии, запах сигареты, да, просто, — ни с того ни с сего — картинкой-образом, например, из одного вечера пару недель назад: ее профиль — так близко-близко, поворот головы, глаза… Мы, валяющиеся на кровати, моя рука не хочет выпускать пульт телевизора, ее рука… Почему — «ее»? Это ты, я перехожу на прямой диалог, говорю с тобой, рассказываю, какая это тонкая пытка, не видеть тебя. Добровольно отказаться от того, чтобы быть сейчас рядом, ты, ты везде, внутри и снаружи, закрываю глаза и вижу, как — это было так недавно! — твоя рука аккуратно изымает этот дурацкий пульт из моей, поворачивает меня… Твои губы приближаются, взгляд серьезен, ближе, миллиметр, слияние…

И всё — всё: звуки, запахи, ощущения, чувства — моментально нападают резким броском из укрытия — и всё острее, чем тогда, когда это происходило наяву, ярче в сотни раз, еще бы, тем этот вирус и опасен, что умножает извлеченные им из памяти недавнего прошлого моменты «мы были вместе» на «теперь мы врозь».

И если в первые дни расставания память угодливо подсовывала разгневанному, или обиженному, или просто уставшему до полного изнеможения сознанию все самые негативные, самые обидные отрывки разговоров, самые режущие ухо — а и у памяти есть слух и зрение, да и прочие органы чувств у нее есть — интонации, самые резкие жесты, то после, немного спустя, начинается форменное издевательство над психикой.

Все плохое прячется глубоко в подкорку, и на поверхность — близко к сердцу — медленно выбираются ростки лучшего, что было с нами. Через несколько дней — это сад, поросший яркой зеленью, дубы-колдуны и елки-палки. И этот сад прошлого, лучшего прошлого, общего, такого недавнего, шепчет свои песни сожаления, тоски, ревности, страха, любви, нежности, вожделения…