Сломанная шкатулка

Текст, спрятанный в потайном отделении, не имел теперь никакого смысла; пожалуй, его-то и стоит выбросить в море. Вот так… нужно найти выемку и чуть надавить… если еще и эта пружина сломалась…

Обручев вытащил листы, но когда уже хотел бросить их в волны, что-то остановило его. Шестое чувство? Поддаваясь некоему внутреннему мановению, он развернул листы… какое-то время его взгляд удивленно скользил по первому… Запись изменилась! И не только содержание. Переменился почерк — он сделался корявым и неотчетливым, выдававшим не просто волнение обладателя — лихорадку, которая, очевидно, довела его до безумия. Все же Обручеву с трудом, но удалось под лунным светом разобрать текст:

«Сколько можно?!. Я так больше не могу… она живет ею, дышит ею, она сама превратилась в нее — причесывается как она, красится как она, даже одевается в это белое кружевное платье и все время поет ее песни, а меня заставляет подыгрывать на пианино, а если я не соглашаюсь, закатывает истерику и грозится выставить вон из дома. Я женился на Маргарите Нечаевой! Потрясающе! Может кто-нибудь не возражал бы, но только не я, учитывая до какого безумия все это дошло. Перед свадьбой мы встречались почти год. Она страстно увлекалась Нечаевой и все хвасталась, что у них даже дни рождения совпадают. Должно было насторожить! Но с другой стороны… был ли у меня выбор тогда, если я даже не уверен, что он есть у меня сейчас?..»

Далее почерк стал более разборчив, лихорадка чуть отступила:

«…Боже, сколько раз уже я входил в комнату жены и лицезрел ту же картину: Дарья, чуть сгорбившись, сидит за столом; слева от нее на стене несколько полок, нижняя сплошь набита бордовыми корешками энциклопедий, и почти к каждому, точно объявление, прилеплена какая-нибудь газетная вырезка или фотография. Раньше Дарья крепила их к нижнему ребру полки, но потом стала вешать, как попало. Последние два года она потратила на «расследование» самоубийства Нечаевой: начиная от статей, прямо относившихся к ее гибели, — исходным пунктом стал некролог Ильи Помичева, — и кончая мемуарами троюродных братьев и воспоминаний людей, видевших Нечаеву всего раз или два в жизни. Последнее время Николай Бровкин, местный библиотекарь, маленький господин со спелыми сочными щеками, из которых вырастает внушительная косматая борода, стал отпускать Дарье домой даже самые редкие номера журналов и газетные статьи о певице. То ли моя жена, все глубже зарываясь в загадки и испытывая необходимость проводить за изучением жизни Нечаевой как можно больше времени, принудила Бровкина к этому решению, то ли опостылела ему каждодневным присутствием в библиотеке, и он сам его принял. Как бы там ни было, весь дом теперь сплошь завален периодикой и по тому, как с каждой неделей увеличивается ее количество, я могу заключить, что мы скоро в ней просто-напросто утонем…

Если бы Бровкин не был таким пугливым, то давно бы послал мою женушку ко всем чертям, и нам было бы гораздо лучше! Но ему еще к тому же нет никакого дела до реальности. Я слышал, что в конце каждого рабочего дня он забирается в самый отдаленный угол хранилища и, вытащив из ящика книги, на обложках которых изображены карты Таро, передвигает на огромном столе пасьянс, после чего принимается искать в книге, как предотвратить то или иное нежелательное событие, если та на него указывает…

Интересно, есть ли в его картах место моей жене? Если все то, чем он занимается, не пустой вымысел, он мог бы вычислить мои планы. Хотя в городе-то его считают сумасшедшим…

Иногда моей жене звонит заведующий предприятием по производству мыла и говорит:

— Hallo, Дарья! Хотите узнать, как идут ваши дела?.. Ваши дела идут просто замечательно!

— Поясните, что вы хотите сказать, мой дорогой! — манерно восклицает она.

— В этом месяце мы перевыполнили норму, выручив… — и называет кругленькую сумму.

А потом после разговора она возвращается к своим «научным изысканиям». Так протекают все дни.

Однажды вечером во время очередной ссоры я не выдержал и сказал ей, что ухожу. Она закричала, чтобы я убирался, раз так решил, меня никто в ее доме не держит, но, конечно, не думала, что это всерьез, и когда я действительно отправился в свою комнату собирать вещи, набросилась на меня и чуть не исцарапала все лицо. Она кричала, что если я только вздумаю, она найдет меня и убьет. Почему? Неужели она до сих пор любит меня? Страшное соображение озарило мой ум: она не желает отпускать меня, потому что наш брак должен остаться целехонек, как и брак Нечаевой, — между прочим, ее муж тоже был пианистом и не из-за этого ли Дарья вышла за меня?..

А почему я женился на ней? Потому что она владела этой фабрикой? Да, тогда у меня были большие проблемы с деньгами. Но я по сути дела ничего не получил от этого брака…

…Теперь все, с меня хватит. Раз уж она так желает быть на нее похожей, мы пойдем до самого конца. Я долго ждал этой знаменательной даты: близится очередное 13-е января, день смерти Нечаевой, — его Дарья всегда проводит в глубоком трауре, — я говорю «очередное», но на этот раз оно будет сильно отличаться от предыдущих, ибо моей жене сейчас ровно тридцать шесть лет…»

С этого места буквы на листе снова стали неразборчивы, — вернувшись, лихорадка, видно, достигла своего пика.

«Вот что я собираюсь сделать в этот счастливый для себя день. Не задушить ее, нет. Это было бы слишком легко и очевидно, и, кроме того (что самое важное!), вина Вадима Гореликова никогда не была доказана, а следовательно я не могу быть точно уверен в том, что повторяю то, что он когда-то совершил. Но я нашел выход! Нашел! Вечером Дарья будет на первом этаже, в гостиной. На стене под лестницей висит портрет Нечаевой. Ей там года 22–23… невероятно пышные волосы… уже запутался в этих волосах, как в паутине, не могу выбраться и задыхаюсь… Дарья будет смотреть на него и обливаться слезами… Я услышу телефонный звонок, встану с кресла и сниму трубку.

— Алло… да, это я… — слушая знакомый голос, я буду поднимать голову все выше и выше, — …Господи… спасибо, большое спасибо… — затараторю я, — нет, не стоит, я их запомнил… что вы говорите?.. Вы позвоните еще завтра, и мы все уточним? Хорошо, как вам будет угодно… я много слышал об этом человеке… да, до свидания…

Я положу трубку; Дарья, обернувшись от портрета, сразу заметит мое оживление и спросит, что случилось.

— Мне только что предложили гастрольное турне!

— Что?..

— Да, да, ты не ослышалась.

— По стране?

— Нет, за границу, в Европу. Поверить не могу!

Еще минуту или две она, скорее всего, будет расспрашивать меня о моих планах, а потом, когда начнет осознавать, что я собираюсь бросить ее, не на шутку заведется.

— Ты лжешь, ты лжешь, ты лжешь!.. Ты же совершенно бездарный пианист! Куда тебе дальше учителя музыки?..

— Я запомню эти слова!

Мы поссоримся, но на сей раз я буду непреклонен, и у нее, в конце концов, не останется сил — мало того, что она все их выплакала к концу дня, — Дарья почувствует утрату своей власти надо мной. Когда последний выпад в мой адрес захлебнется и она трагически замрет на самой середине гостиной, мне, должно быть, придет в голову, насколько она в этот момент красива — несмотря ни на что! Неужели не было, никогда не было между нами ни капли любви? Неужели все это только расчет, наш и всей нашей жизни? Почему мы так и не завели детей? Почему не можем навсегда уничтожить непонимание и жить счастливо до конца дней?..

Я отвернусь и подойду к инструменту, а когда сяду за него, услышу ее тихий шепот:

— Нет… не смей играть… — и догадаюсь, что теперь у нее слезы на глазах.

Так она шептала, что любит меня, во время нашего медового месяца.

Я осторожно дотронусь до клавиш, и по гостиной поплывут первые звуки «Печальной звезды».

— Нет… нет… зачем ты так?.. — еще тише, тише… и когда придет время вступить сольной партии, Дарья лишь опустит голову и молча станет подниматься по лестнице… скрипнет вторая ступенька… она взойдет на балкон и скроется за дверью своей комнаты… навсегда…