Каменная болезнь. Бестолковая графиня

Мама тоже никогда не забудет тот день, когда они должны были репетировать пьесу для фортепьяно и флейты, а в Консерватории не было свободных аудиторий, и папа предложил ей прийти на улицу Манно. Какими прекрасными показались ей бабушка, дедушка, дом — просто всё! Она-то жила в убогом районе на окраине, в сером бараке вдвоем с матерью-вдовой, моей бабушкой Лией, строгой, суровой, одержимой порядком и гигиеной, которая натирала воском полы, заставляла всех надевать тапочки и одевалась во все черное, мама должна была постоянно звонить ей и сообщать, где она находится, только мама никогда не жаловалась, ей это и в голову не приходило. Единственной радостью в ее жизни была музыка, которую синьора Лия, напротив, терпеть не могла и закрывала все двери, чтобы не слышать, как дочь занимается.

Мама уже давным-давно в тайне любила моего отца, ей нравилось в нем все, даже то, что он был явно чокнутый: всегда носил свитера задом наперед, не замечал, что лето давно прошло, и все ходил в майках, пока не зарабатывал бронхит. Поговаривали, что он и правда сумасшедший, и хотя он был очень хорош собой, девушки никак не хотели иметь с ним дело, и главное, потому, что в то время такие чудачества были не в моде, как и классическая музыка, а музыкант он был просто гениальный. Зато мама ради него была готова на все.

Первое время она категорически не хотела работать и работу даже не искала: только так она могла постоянно быть рядом с папой, следовать за ним повсюду и, сидя на табуретке возле него, переворачивать ему страницы тех немногих партитур, которые он не помнил наизусть. Всякий раз, когда мама не могла поехать с ним, например, когда она рожала меня, он уезжал один. В тот день, когда я родилась, он был в Нью-Йорке и играл «Концерт соль-мажор» Равеля. Бабушка с дедом даже ему не позвонили, чтобы не волновать, боялись, что разволнуется и плохо сыграет. И стоило мне чуть-чуть подрасти, мама купила второй манеж, вторые ходунки, второй детский стульчик, второй набор тарелочек с двойным дном для подогрева и отвезла все это на улицу Манно, чтобы она могла мигом собрать сумку с моими вещами, оставить меня бабушке и лететь вдогонку за папой.

А вот с моей бабушкой по материнской линии, синьорой Лией, меня не оставляли никогда, иначе я плакала в полном отчаянье: эта моя бабушка, что бы я ни делала — рисовала, к примеру, или напевала песенку, которую сама же и сочинила, — сидела мрачная, как туча, и говорила, что есть вещи поважнее, о них и надо думать, и мне даже казалось, что она ненавидит музыку, которой занимаются мои родители, ненавидит книжки, которые я вечно таскала с собой, и, чтобы угодить ей, я все пыталась понять, что же ей все-таки нравится, но она, похоже, ничего не любила. Мама говорила мне, что синьора Лия стала такой потому, что муж ее умер еще до маминого рождения, и еще потому, что она поругалась со своей семьей, которая была очень богатой, и уехала из родных мест, из Гавои, который казался ей самым ужасным местом на свете.

Деда я не помню: он умер, когда я была совсем маленькой, 10-го мая семьдесят восьмого года, в день, когда был принят Закон 180 о закрытии психиатрических больниц. Папа всегда говорил мне, что дедушка был замечательным, его все очень уважали, а родственники любили всей душой, потому что он просто спас бабушку, а уж от чего, об этом говорить не стоит, только с бабушкой я должна вести себя очень осторожно, не расстраивать ее и не волновать. В ее жизни была какая-то тайна, и, возможно, поэтому ей сочувствовали. Уже взрослой я узнала, что до встречи с дедушкой, тогда, в мае сорок третьего, бабушка взяла и бросилась в колодец, на шум во двор выбежали сестры, позвали соседей: всем вместе им чудом удалось вытащить ее с помощью веревки, в другой раз она обкорнала себе волосы и стала похожа на чесоточную, а еще она то и дело резала себе вены на руках. Я знала бабушку другой — смеющейся по пустякам, и папа тоже помнит ее спокойной, кроме одного-единственного случая, и считает, что люди просто сплетничают. Но я-то знаю, что все это правда. Впрочем, бабушка всегда говорила, что ее жизнь делится на две: до и после минеральных источников, как будто вода, вымывшая камни из почек, оказалась чудодейственной во всех отношениях.

9

Через девять месяцев после лечения на водах, в пятьдесят первом, родился мой отец. Когда ему исполнилось семь, бабушка тайком от дедушки и вообще ото всех поступила прислугой к двум синьоринам: донне Долоретте и донне Фанни, что жили на проспекте Луиджи Мерелло, — она задумала учить сына музыке. Синьорины жалели ее, им эта ее идея казалась безумием:

— Narami tui chi no è macca una chi podia biviri beni e faidi sa zeracca poita su fillu depidi sonai su piano. [23]

Но они так любили бабушку, что даже установили для нее особый график: она отводила папу в школу «Себастьяно Сатта» и только потом шла на работу, и заканчивала пораньше, чтобы успеть забрать его и сходить в магазин; и во время каникул она тоже не работала. Вот дед, наверное, удивлялся, почему она всегда откладывает домашние дела на вторую половину дня, ведь у нее все утро свободно, но он никогда ни о чем не спрашивал и не упрекал ее, если вдруг дома было не прибрано или обед не готов. Возможно, он думал, что его жена по утрам слушает пластинки — теперь, когда им жилось лучше, она пристрастилась к музыке: Шопен, Дебюсси, Бетховен, слушала оперы и плакала над «Мадам Баттерфляй» и «Травиатой» — или ездит на трамвае на пляж Поэтто и любуется морем, а может, пьет кофе у своих подруг донны Долоретты и донны Фанни. Тем временем бабушка, отведя папу на улицу Анджои, спешила вверх по улице Дона Боско к проспекту Мерелло, к этим его виллам с пальмами, террасами с гипсовыми балюстрадами, садами с бассейнами для рыбок и фонтанами с амурчиками. Синьорины действительно ждали ее, чтобы выпить с ней вместе кофе, и подавали его на серебряном подносе — ведь бабушка была настоящей синьорой, и уж только потом она приступала к работе. Они разговаривали о мужчинах своей жизни, о женихе донны Фанни, который погиб в Витторио-Венето, [24]сражаясь в бригаде «Сассари», и донна Фанни всегда грустила в годовщину победы 24-го октября. Бабушка тоже кое-что рассказывала, конечно, не о Ветеране, не о своем безумии или борделях, а о кавалерах, которые от нее сбегали, и о дедушке, который, наоборот, сразу ее полюбил и на ней женился, синьорины смущенно переглядывались, будто говоря, мол, в этой истории все яснее ясного, только дурак не поймет: дед женился на ней из благодарности, но молчали и, наверное, думали, что она все же какая-то странная, и потому ни о чем не догадывается, может, из-за этой ее su macchiòri de sa musica e de su piano [25]— они-то считали, что это чистое безумие, ведь у них самих было пианино, но они к нему даже не притрагивались, только стелили на него вышитые салфеточки и ставили разные безделушки и вазы с цветами. А вот бабушка чуть ли не гладила его перед тем, как смести с него пыль, подышать на него и протереть до блеска специально купленной ею тряпочкой. Однажды хозяйки сделали ей такое предложение: обойтись без прислуги они не могут, но денег у них нет и платить ей нечем, так вот, если назначить определенную цену на пианино, бабушка сможет получить его в качестве платы за работу у них, а мужу своему она скажет, что подруги просто сделали ей подарок. В пианино была встроена лампа, которая освещала клавиши, ее они тоже учли, правда, лампу пришлось тут же продать, чтобы оплатить перевозку пианино с проспекта Мерелло на улицу Манно и его настройку. В тот день, когда пианино отправилось на улицу Манно, бабушка была просто на седьмом небе от счастья и бежала бегом с проспекта Мерелло на улицу Манно впереди фургона, повторяя про себя первые строки стихотворения, которое написал для нее Ветеран, все быстрее и быстрее, на одном дыхании, без точек и запятых: «И в серых буднях свой оставив след… И в серых буднях свой оставив след… И в серых буднях свой оставив след…». Пианино они поставили в большой светлой комнате с видом на порт. И папа не подвел.